Но «она» схватила его за ноги, спутала их одеялом, и он упал на колени около самой койки соседа, судорожно обхватив руками его горячее тело.
Вдвоём было не так страшно.
Всё-таки под руками было что-то горячее, живое, и он чувствовал, как теплота этого тела переливается в его остывающую кровь.
Сосед заметался ещё сильнее, словно стараясь выкарабкаться из его судорожных объятий, наконец, приподнялся на локте и с ужасом уставился на него широко раскрытыми, красными, воспалёнными глазами.
Лавин почувствовал ужас перед этим красным, налитым кровью лицом, с рыжею, перепутанною бородой, с прядями волос, прилипшими к потному лбу. А он шептал, не сводя с него полного ужаса взгляда, своими пересохшими губами:
— Испить… Испить… Умираю…
Ужас охватывал Лавина всё сильнее и сильнее. Сейчас, сейчас «она» задушит этого и примется за него. Отдалить, отдалить эту минуту!
А умирающий снова бессильно упал на подушку и хрипел, теребя Лавина судорожно сжатою рукой за ворот рубашки.
— Испить… Испить… Умираю…
Лавин беспомощным взором оглянулся кругом.
Там на столе должна быть вода. Он собрал все силы, оттолкнул руку, схватившуюся за его рубашку, руку умирающего, и, цепляясь за кровать, стал подниматься. Умирающий снова приподнялся и старался схватить его рукою, хрипя:
— Испить… испить…
Эта судорожно протянутая рука возбуждала в нём ужас; он отшатнулся и, поднявшись на ноги, сделал несколько шагов, но тут же упал.
Серая жаба расползалась по комнате. Она душила больного, и Лавин слышал, как он хрипел и метался. Сейчас, сейчас покончит с одним и примется за другого.
Лавин в смертельном страхе пополз за водою. Вот стол… Вот под руку попадается какая-то склянка… Может быть, это не вода… Может быть, это лекарство… Нет, кажется, это графин…
Он застучал о другие склянки…
Умирающий приподнялся на койке; он с особенною силой хрипел теперь:
— Испить…
И Лавину казалось, что целая бесконечность отделяет его от соседа, что он никогда не доползёт до него, чтоб дать воды, что жаба задушит их в разных углах комнаты, и он с отчаянием начал на коленях карабкаться по полу, не выпуская графина из рук.
Вот он ближе… ближе… Вот койка… Он чувствует этот жар, который так и пышет от больного… Он поднёс к его запёкшимся губам графин и с отчаянием зашептал:
— Да пей же… пей… пей…
Умирающий сделал два глотка и, захлебнувшись, упал на подушки.
Теперь, выпив воды, он стал спокойнее и перестал метаться.
Силы окончательно оставили Лавина; он упал на пол тут же, рядом с койкой, Около валялся графин. Рука Лавина нащупывала лужицу пролившейся воды, и у него тоже просыпалась жажда. Ощущение холода и сырости сменилось ощущением какого-то палящего зноя. Он кое-как дотянулся и приник губами к лужице воды. Несколько капель как будто успокоили и его.
Он чувствовал только страшную слабость.
«Неужели это смерть?» теперь уж с каким-то спокойствием подумал он.
Перед ним почему-то пронеслось несколько знакомых лиц, картин, событий… Вдруг вспомнился почему-то Дон Карлос, этот неудачный претендент, похоронивший себя в Венеции, в своём родовом палаццо, в обществе художников, артистов и куртизанок. Он рассказывает смелые, грандиозные замыслы о захвате престола одного из Балканских государств. Потухшие глаза старого политического авантюриста загораются прежним огоньком. В Дон Карлосе, отжившем, позабывшем свои мечты, просыпается прежний смелый, честолюбивый претендент. Эта смелая, безумная авантюра действует на него, как призывный звук трубы на старую кавалерийскую лошадь, он готов всеми силами содействовать осуществлению идеи, такой же грандиозной, какими были когда-то и его собственные. Он даёт денег, много денег…. эти деньги запестрели в глазах Лавина каким-то каскадом и вдруг сменились. засаленными, истрёпанными сериями, сторублёвками, и Дон Карлоса заменил какой-то старичок, который шамкает беззубым ртом:
— Это все мои сбережения. Но я даю их вашему сиятельству как залог, потому что вполне верю вашему сиятельству.
Потом мелькнули какие-то знакомые улицы. Кажется, это Париж. Да, разумеется, Париж. Но зачем здесь этот бульвар? Нет, это вовсе не Париж, это «Unter den Linden»[18], Берлин, и даже не Берлин, а Вена, потому что вот Дунай, как будто даже это скорее похоже на Лондон… И вдруг всё это исчезло, куда-то скрылось, и на ярко-красном фоне, который положительно ослепляет Лавина, появилось знакомое лицо… Где он видал это лицо? Ах, да, это прокурор. «Один из прокуроров», с улыбкой подумал он и хотел было сказать что-то очень дерзкое, очень смешное, очень остроумное, и сказал бы, если б прокурор не превратился вдруг в маленькую, хорошенькую женщину, которая, ломая руки, смотрела на него глазами, полными слёз, и твердила: