- Здравствуйте, здравствуйте реб Менахем-Гецл. С чем пожаловали?
- А пожаловал я к вам с одним изречением из Пятикнижия.
- Что же это за изречение, реб Менахем-Гецл?
- "Да погибнет душа моя вместе с филистимлянами!" Каковое изречение наши талмудисты толкуют в том смысле, что почему бы нам с вами, реб Янкл-Довид, не выпить сейчас горькой?
И, насладившись недоумением хозяина, сват поведал ему, что рыжая Ципойра согласна выйти за него замуж. Вы, пожалуй, спросите: "Как же сват этого добился?!" Так вы будете смеяться. Любовным романом! Книжкой, в смысле. Заходит к ней в лавку, в руках книжка. То, да сё...
- Опять сватать пришли?
- Да Б-г с вами, нужны вы мне!
- Зачем же тогда? Не жемчуг же покупать?
- А почему бы и нет?
- Для кого же? Неужто и для вас невеста нашлась?
И так далее. Слово за слово.
- А что это у вас за книга?
- Да что вам книга? Вы и читать-то, поди, не умеете.
- Я не умею?! Так бы вам не уметь сватать, как я умею читать!
- Ну так прочтите заглавие, коли умеете.
- "Разочаровался"...
- Да что вы читаете! Я ж вам говорю, заглавие прочтите, а не то что тут нацарапал кто-то на обложке!
- "Цветы и слезы".
- Подумать только! И правда, грамотная.
В общем, осталась книга у Ципойры. И кто бы мог подумать, до чего впечатлительной окажется эта вдова и чувствительной к художественному слову. Как по волшебству, какая-то клепка у нее в голове перевернулась- лед растаял, фантазии зацвели, чувства женские от спячки проснулись. А результат: четыре древка - и под балдахин!
Январь 1937 г. Колыма.
С середины января в лагерь повалили новые этапы в количестве, прежде невиданном! Началось уплотнение. Усилилась борьба за выполнение производственного плана. Стали избавляться от "балласта", "филонов", в каковую категорию зачисляли всех доходяг, не вырабатывающих нормы. Дошла очередь и до Михайлова. Однажды вечером, в конце рабочей смены, бригадир сказал Михайлову, что назавтра он получит одиночный замер. Это было равносильно смертному приговору. Это означало, что результаты труда Михайлова будут оцениваться не в составе совокупной дневной выработки бригады, а отдельно. Отдельно же Михайлов давно уже не мог выполнить и трети нормы. Михайлова ждало дело о саботаже и вредительстве, и закончиться это должно было расстрелом. Надо было освобождать места для новой массы рабсилы, валом валившей с материка. Этапы прибывали и днем, и ночью.
Михайлов был, пожалуй, даже рад такому исходу. Не раз уж он подумывал - не броситься ли под пули конвоя, чтобы освободиться от этих вечных мук, как освободился Герасименко. Но воли на это не хватало. Теперь же, похоже, нашлось, кому позаботиться о том, чтоб бывший журналист отправился на вечный покой.
Придя в барак, Михайлов лег на свои нары, закрыл глаза и погрузился в какое-то полусонное оцепенение. Он не спал и не бодрствовал, но он отдыхал, отдыхал всем телом и всей душой, чувствуя постепенно нарастающее где-то внутри какое-то истерическое торжество, возбуждение... Вдруг Михайлова прорвало! Губы вдруг сами собой зашевелились, и Михайлов сквозь полузабытье услышал собственный голос:
Лежа на нарах, не открывая глаз и, можно сказать, не приходя в сознание, Михайлов стал читать вслух "Графа Нулина". Товарищи вокруг приумолкли. Тихо стало в бараке, и только слышался голос обреченного доходяги, любителя Пушкина:
Когда же Михайлов стал, наконец, погружаться в настоящий сон, перед лицом его мелькнула грудь с наколкой: "Как мало пройдено дорог, как много сделано ошибок". "Есенин", - с улыбкой подумал Михайлов.
Послышался голос Васьки-Зубочистки:
- Значит, говоришь, не умеешь романы тискать? Ну-ну...
Утром дневальный сказал Михайлову:
- Ступай в контору, вызывают тебя.
- К следователю?
- Иди, иди.
В конторе Михайлова ждал его знакомый - главврач из районной больницы. Врач приехал с предписанием госпитализировать Михайлова. Ему удалось этого, наконец, добиться. Официальная версия была - диссертация на тему полиавитаминоза, для которой, якобы, потребовался Михайлов, как интересный материал для исследований. Реальная же причина была не в этом. Главврач не мог забыть "поэтических вечеров" с чтением стихов друг другу, которые они с Михайловым устраивали, когда тот лежал в первый раз в больнице.
Лагерные ворота открылись, и машина выехала с территории. Михайлов обернулся. Удалялась, уменьшаясь в размерах, надпись над воротами:
"Труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства".
- Сергей Петрович, а вы ведь мне жизнь спасли, - сказал Михайлов. - Я вчера решил, что нашлись и на меня две лопаты и яма...
- Сделал что мог, - ответил врач. - Кстати, хочу тебе вернуть вещь твою. Портретик Пушкина.
Михайлов забыл уже об этом портретике. А был это подарок физика-инженера Зайцева. Зная увлечение Михайлова Пушкиным, инженер при помощи какой-то из своих хитрых технологий перенес изображение поэта с журнальной вырезки на металлическую пластинку. Это была небольшая пластинка блестящего металла прямоугольной формы с абсолютно гладкой поверхностью, на который, если посмотреть на нее под определенным углом, был виден профиль Пушкина. Вещица эта попала с Михайловым в больницу, он показывал ее главврачу, да так она и осталась у главврача в суматохе спешной выписки Михайлова.
- Каждый день смотрел на нее, - сказал врач. - Все тебя вспоминал. Где же она? Вот черт! Клал же, вроде, в карман... Или только хотел? Наверно, в кабинете забыл. Ну, стало быть, в больнице отдам, как приедем. Да... Такие дела... Видишь, вытащил тебя. Хоть какая-то радость... А вообще, дерьмо наша жизнь, дерьмо! Такое же дерьмо, как то, которым этот вот Ибрагимов свои овощи удобряет.
Они проезжали мимо оранжереи, которую устроил "вольняшка" Ибрагимов, татарин, бывший агроном, отбывший срок и оставшийся тут на поселении. Перевез он сюда с материка и семью.
- Кстати, - прищурился врач. - Я слышал, когда Ибрагимов на работе, к жене его начальник вашего конвоя похаживает! Ты ничего не знаешь об этом?
Январь 1837 г. Кашперов.
На свадьбе рыжей Ципойры и Янкл-Довида сват веселился больше всех. Надо было видеть, как он откаблучивал хасидскую пляску! Выпил лишку. "Да возрадуются и возвеселятся! Лехаим! Говорят же: пьян как сапожник! Ну так а что ж свату не выпить? Сват подобен сапожнику!"
Шел январь 1837-го, и это была первая свадьба в Кашперове в этом году. Сват Менахем-Гецл еще не догадывался, что это будет его самый доходный год! По какому-то не понятному Б-жьему велению в этот год в Кашперове вышло замуж, наверное, столько же девушек, сколько в прошлом году в целом Бердичеве!
Но что же наша дочь маклера-сахарника Брайнделе? Та, которая и на рояле, и по-французски? Про которую было ясно, что в девушках на засидится? Нашла и она себе и любовь, и достойную партию. Человек аж из самого Киева! Да кто! Родственник Файфермана! Какая нелегкая занесла такого большого человека в забытый Б-гом Кашперов? Дела, дела. Сахарные дела с маклером Шейгецом. В доме маклера этот большой человек и остановился. Звали его Зорах-Юдл, и собою он был красив необычайно. Ну и, ясное дело: воспитание, образование. Каким из своих достоинств покорил он сердце самой завидной кашперовской невесты, мы не знаем. Не состоянием же! Нет, конечно. Деньгами Брайнделе не удивишь. Эта девушка искала богатства другого рода - духовного. Мы же возьмем на себя смелость предположить, да простит нас девушка Брайнделе за недостаточную возвышенность мыслей, что просто влюбилась она, потому что пора пришла уж девушке влюбиться. А тут такой красавец! А родители! Как они были бы рады такому зятю! Шутка ли - родственник Файфермана!