Только не задавать вопросы, а писать утвердительно, с искренней убежденностью: он хороший! А что делает глупости и губит себя зельем, об этом не надо. Он и к дочери своей с любовью, хотя семья распалась уже через год. Конечно, какая женщина выдержит пьющего и все проматывающего мужа? Жена тоже понимала, что он хороший. Только, как это получше сказать, ну вроде юродивый.
Конечно, жалко, что расстались, особенно из-за ребенка, только что же ей, нянькой ему быть, сестрой милосердия? Не каждая на это согласится. Она сыну сколько раз внушала: хоть бы ребенка пожалел, постеснялся, не показывался в таком виде. Он и перестал показываться — в субботу или воскресенье заскочит на час-другой, и все, до свидания. Взрослый мужик, а так и ютится при матери. У него диван в их однокомнатной квартире, за шкафом, которым выгородили ему отдельный закуток, так он этот диван аж продавил, целыми днями тупит на нем, книжонки всякие бессмысленные почитывает, в телевизор глазеет. Или музыку через наушники слушает, какие-нибудь шансоны полублатные.
Вот книжки! Что-то ведь это означает? Выходит, не совсем пустой, есть в нем, однако. Печатное слово, даже и легковесное, вроде всех этих детективов в ярких бумажных обложках, тех самых, какими все лотки завалены, а все равно ведь как-то поддерживает, хоть и немного, но дает душе. Про книжки обязательно написать, это ведь возможность и другого чтения. Правда, не получается у него. Новый Завет возле его дивана лежит (мать же и положила), можно сказать, у изголовья, только он его не читает. Возьмет в руки, подержит и отложит.
Что еще? Если за что-то берется, то старается сделать хорошо. Вот только заставить его трудно. Даже если видит, что мать тащит ведро с водой, с любимого дивана не встанет — взглянет исподлобья или скажет что-нибудь эдакое, вроде: «чего надрываешься?» — и все. Может, и принес бы, но только жди, когда соизволит. Проще самой сделать.
Сказала ему однажды после очередного загула и прожженного сигаретой ковра (еще не хватало дом спалить!): «Все, отказываюсь тебя кормить, хочешь есть — иди работать, хватит иждивенцем на шее у матери сидеть. Нет больше сил терпеть».
Ушел, несколько дней пропадал, она даже в милицию хотела звонить, потом явился — небритый, жалкий, потерянный, вид как у бомжа. Только ведь все равно на улицу не выгонишь, сын никак.
Писать трудно. Очень трудно. Слова не ложатся, не складываются во фразы. Казалось бы, сколько раз произносишь их, знакомые-презнакомые, а вот чтобы вместе соединились и чтобы ясно было, зачем ты их пишешь, — это совсем другое. Надо, чтобы все как по правде, как должно быть, верней, как есть, пусть и в не явленном пока образе. Про Христа ведь тоже не знали, что он Сын Божий, пока слова не сложились. Ручка не пишет? Надо поменять стержень. Или подложить что-нибудь под бумагу, чтобы стержень нормально скользил, а не увязал или, наоборот, не скреб, не спотыкался. Синяя паста какая-то блеклая, с фиолетовым оттенком, а местами розоватая, полупрозрачная — приходится всматриваться, чтобы некоторые слова разобрать.
Вспомни, как выводили буквы в первом классе, язык прикушен от усердия, буквы чуть наклонно, так, правильно, не нажимай слишком сильно, голову подними… Прописи. Целый ряд одной и той же буквы. Два ряда. Три. Сейчас уже редко рукой пишут, больше по Интернету, sms всякие, несколько словечек — и все. По клавишам тюк-тюк. А тут не клавиши. Тут рукой непременно надо, рукой и сердцем. Непременно сердцем!
ЖЕРТВА
Воочию его никто — кроме хозяев, разумеется, — не видел. Белых наседок, бродящих по специально огороженному возле курятника участку, видели, а его — нет. Только временами громкое хлопанье крыльев и главное — сиплое кукареканье ранним утром, когда все еще досматривают самые сладкие сны. Начиналось оно где-то в четыре утра, когда рассвет только-только зарождался, и не утихало часов до десяти. Кукареканьем, впрочем, этот натужный дребезжащий хрип можно было назвать с большой натяжкой. Доспать нормально тем не менее не удавалось — противные скрежещущие вопли прорывались и сквозь сон.