— Умерла!
— И стала я от горя, как каменная. Вернулась с похорон и подумала, что есть теперь у меня на свете только одна душа близкая, которой я нужна. На другой день уволилась, купила билет, связала вещи в узелок и поехала к нему, в Казахстан.
— Нашла его?
— А как же. У меня ведь адрес был. Смотрю: новый дом, третий этаж. Звоню. Открывает мне женщина, низенькая, полная, волосы распущены, гребень в руке. Спрашиваю. Заходите, говорит, и обождите, он в темной комнате, проявляет. И всю меня оглядывает — платок, пальтишко, туфли, узел. Вижу, поняла, кто я такая, губы поджала. Я тоже огляделась, заглянула в комнату: платье пестрое да деревянных плечиках висит, щипцы для завивки, комбинация розовая на стуле, а через спинку стула его брюки перекинуты. Я тоже все поняла. Повернулась и пошла.
— Так его и не видела?
— Отчего же, видела. Он выбежал за мною, как был, без шапки, без пальто, проявленная лента через плечо. Догнал, идет рядом, лопочет, извиняется, просит понять, не сердиться. Чудак! А я и не сердилась.
— Даже не сердилась!
— А что сердиться, ведь я его характер знала. Вижу, ему хорошо. Значит, я больше не нужна.
— И домой вернулась?
— Нет, у меня на обратный билет денег не было. Да и что я дома забыла. Увидела объявление, что требуются работники на строительство под Ташкент, пошла и записалась. Мне все равно было. Моя специальность всюду нужна.
— И поехала, и жила одна?
— Не одна. Ко мне ведь мальчонка прибился, татарчонок бездомный, лет одиннадцати на вид, у нас в саду урюк воровал, весь в лишаях, в парше, глаза гноятся. Я его вырастила. Студент уже. Письма мне пишет.
— А этот твой мерзавец?
— Какой мерзавец?
— Фотограф.
— Совсем он не мерзавец. Душевный человек. Я с ним больше не виделась, а фотографии его иногда в газетах встречаю: ивы, речка либо снежные горы в тумане…
— Куда ты уходила?
— Я ведь только на минуточку. Вот и пришла.
— Что вы там шептались за дверью?
— Просила, нельзя ли мне постоять при операции.
— Не разрешил?
— Нельзя.
— А ты хотела посмотреть, как меня будут резать?
— Думаю, вам будет легче, если я буду держать вас за руку. Но нельзя.
— Конечно, мне было бы легче. Но все равно, наркоз. Я ничего не буду чувствовать?
— Ничего.
— Он сам тебе это сказал?
— Сам. Они сейчас придут за вами.
— Ну, чего ты! Тебе жалко меня?
— Жалко.
— Я люблю тебя, слышишь?
— Тише!
— Если все обойдется, мы пойдем и распишемся.
— Ну, какая я невеста. Тоща, стара.
— Дурак твой фотограф. Ты как цветок на стебелечке, тебя нельзя не любить. Подобрала одинокого, злого, обреченного старика, который без тебя умер бы, как собака. Ну, не плачь!
— Я не плачу.
— Куда ты? Дай мне еще поглядеть на тебя!
— Пришли за вами, Павел Степаныч. Прощайте.
1962
ДЕВОЧКА-ЖИЗНЬ
Я еще чувствовал себя прекрасно, только в глазах иногда рябило. Появлялись огненные зубчатые колеса и красно-золотые геометрические фигуры, которые крутились, дрожали и застилали поле зрения. Потом колеса бледнели, фигуры потухали, и я опять все видел, как прежде. Был и другой симптом — выпадение сознания: вдруг очнусь где-нибудь на лестничной площадке и не могу вспомнить, как сюда попал, куда иду. Некоторые думают, что голод — это желание есть. На самом деле так бывает только вначале, а потом остается лишь ощущение тянущей тоскливой пустоты внутри. К пустоте внутри я уже привык, а про все эти колеса и короткие обмороки мои подчиненные не должны были знать.
В бомбоубежище я спустился тоже только ради своих подчиненных. Я не мог бы заставить их пойти, если бы не пошел сам. Они считали, что, если бомба попадет, все равно где находиться — на доме, в доме или под домом; и я так считал. Но не ходить в бомбоубежище по тревоге — непорядок. А непорядка я допустить не мог.