Н. А. Лейкин
Рассказы
ПТИЦА
Вербная неделя. На одном из столиков, поставленных на галерее Гостиного двора, приютился продавец чучел птиц. Над разными мелкими чижами, снегирями, кобчиками и совами высится громадный орел, сидящий на скале с распростертыми крыльями. Орел придавил когтями какую-то маленькую пичужку и сбирается ее клевать. Около чучельника особенная толпа. Все смотрят на хорошо сделанную громадную птицу, прицениваются, но никто ее не покупает.
— Птица важная! — восклицает купец в барашковой шубе, крытой синим сукном. — Почем за птицу-то грабите? — спрашивает он.
— За орла двадцать рублей, — отвечает продавец.
— Двадцать рублей? Сшутил тоже! Да за двадцать-то рублей я себе целого живого барана куплю, а тут дохлая птица и ничего больше. А я так думал, что ежели зелененькую посулить и прожертвовать, то в самый раз будет. А галки почем?
— За галку три рубля взять можно.
— Еще того лучше! Приходи ко мне на извозчичий двор на Лиговку, я тебе два десятка за три-то рубля предоставлю. Стоит только работникам сказать, так они живо в тенета наловят.
— Тут работа ценится, а не галка.
— Какая работа! Когда тут скотский падеж был, так у меня коновал за полтину поймал галку и прибил ее за крылья на ворота дома да еще с наговором от несчастия за ту же цену. Марья Тимофевна, купить, что ли, большую-то птицу? Может быть, он спустит цену, — обращается купец к жене.
— Ну уж… Лучше у тальянца пару купидонов купить и на окна поставить. Зачем тебе птица? Ведь ты не чернокнижник, а эти птицы только у чернокнижников.
— А почем ты знаешь? может быть, я и чернокнижником хочу быть, чтоб знать, какая звезда на небе что обозначает. К птице на прибавку куплю шкилет смертный и буду по книжке читать, что у человека внутри есть. Торговаться на птицу-то?
— Ну, вот! Он и в самом деле! Разве можно такие вещи в православном доме иметь? Купи-ко только, так я, ей-ей, сейчас к маменьке на Охту сбегу.
— Не сбежишь, коли хвост пришпилют. Ну, что, господин чучельник, берешь пару зеленых?
— Митрофан Иваныч, да что ты, белены объелся, что ли? Говорю тебе, что дня дома не останусь.
— Врешь, останешься. Я еще так думаю, чтоб над нашей кроватью на стене ее утвердить, и будешь ты спать в лучшем виде наподобие нимфы. Только та при белом лебеде существовала, а ты, как попроще, при сером орле существуй. Почтенный, возьми за птицу-то красненькую, — обращается купец к торговцу. — Уважь. Уж больно мне хочется жену-то подразнить, а двадцать рублей цена несообразная.
— Не могу-с. Восемнадцать рублей, ежели хотите, я возьму, а дешевле, ей-ей, нельзя.
— Ну, значит, не рука, разойдемся. Был бы пьян, так купил, потому в хмельном образе я назло жене и сторублевые зеркала бил, а теперь тверезый. Разойдемся. Адье, господин немец. Ой, бери красненькую с блажного купца! Красненькая большие деньги. На нее к Пасхе три окорока ветчины купить можно да пару десятков крашеных яиц.
Торговец молчит. Купец и купчиха отходят.
Против большой птицы стоит лакей в ливрее и с галуном на шляпе, держит в руках покупки и ожидает барыню, зашедшую в магазин. В толпе, мимо него, двигаются молодая и красивая мамка в шугае и повойнике и рядом с ней горничная с вздернутым носиком. Они тоже останавливаются перед птицей.
— Ай, страсти какие! — восклицает горничная. — Смотри-ко, мамка, какой ястреб выставлен и воробья клюет.
— Это не ястреб, Аннушка, а по-нашему, по-деревенски, оборотень называется, и на чью он крышу прилетит и каркать начнет, тому и смерть приключится, — поясняет горничной мамка. — У нас в деревне как увидят его, так и ждут себе смерти. Но ежели кто до зари сорок пауков успеет убить, тому смерть на три года отдаляется.
— А нам-то не будет худо, что мы на него смотрим? — спрашивает горничная. — Смотри, чтоб у тебя молоко не испортилось.
— Да ведь это не настоящий оборотень, а игрушечный.
К горничной и мамке наклоняется лакей и шепчет:
— Это не оборотень-с, а птица казор, и на тот сюжет он поставлен, чтобы женское коварство изобразить над нашими чувствами. Теперича та самая птичка, что в когтях у казора, мужчинскую судьбу изображает, и как этот самый казор клюет воробья, так точно вы наше сердце расклевываете.
Мамка и горничная улыбаются.
— Ах, оставьте, пожалуйста! Мужчины коварственнее нас, — говорит горничная. — К вам в когти попасться — так сейчас несчастной объявишься.
— Большая ошибка с вашей стороны. Женские когти много страшнее. Мужчина иногда и кулаком действует, но напрямик, а ваша сестра исподтишка норовит.
Молодой детина в новом нагольном тулупе продает раскрашенные портреты иностранных генералов. У него же на столике рамки, фотографические карточки актеров и писателей и так картинки, изображающие немецкие идиллии. К нему подходят пожилая женщина и девушка.
— Есть у вас фотографическая карточка Тургенева? — спрашивает девушка.
— Тургенева?.. — заминается детина. — Есть-с. Вот пожалуйте, — предлагает он какую-то карточку с изображением мужчины в усах.
— Да это не Тургенев. И не стыдно тебе надувать!
— Как не Тургенев? Самый настоящий Тургенев. Ведь Тургеневы, сударыня, тоже разные есть. Есть в триках, при всем своем голоножии, есть в сюртуке, а то так и в мужицком костюме. Вот этот самый ходкий, его больше всего покупают.
— Да что ты меня морочишь? Ведь Тургенев не актер, чтобы ему в трико быть.
— Зачем мне вас, сударыня, морочить? А только у нас этот портрет в лучшем виде за Тургенева идет. Вам Петипу[1] не надо ли? В четырех сортах есть. И дешево бы отдал. Вот этот товар в прошлом году куда какой ходовой был, а ныне совсем с рук нейдет. Приелся, что ли, уж и не знаем, право. Нынче все Наума Прокофьева вместо Петипы спрашивают, да где его возьмешь. Будь сотня, в день продать можно бы было. Вот на Науме Прокофьеве это я действительно согрешил и двух литераторов за него продал.
— Так нет Тургенева-то?
— Такого нет, какого вам требуется. И нигде не найдете.
Женщина и девушка отходят.
[2]
ПОСЛЕ СВЕТЛОЙ ЗАУТРЕНИ
Богатый ремесленник Панкрат Давыдыч Уховертов только что вернулся в сообществе своего семейства от заутрени в Светлое Воскресенье.
— Христос воскрес! — воскликнул он отворившей ему двери кухарке и начал христосоваться, подставляя ей щеки, но тут же прибавил: — Чего же ты, дура, губами чмокаешь? В стихерах поется «друг друга обымем», а о целовании ничего не сказано.
— Я от чувства-с… Вот вам яичко, — пробормотала кухарка.
— Спасибо. Пелагея Дмитриевна, отдари ее парой яиц из второго сорта, — сказал он жене.
Посланные в церковь для того, чтобы освятить кулич и пасху, мальчики-ученики из церкви еще не возвращались, а потому садиться за стол и разговляться было нельзя. Это несколько разозлило хозяина.
— Вишь, идолы! Поди, остановились где-нибудь на дороге и в чехарду играют, — предположил он. — День-то великий, а то по-настоящему вихры бы натрепать следует.
— Ну, уж оставь для праздника, — остановила его жена. — Лучше я им за это вместо цельных битые яйца дам.
Около стола с яствами ходили хозяйские дети, трогали пальцами окорок ветчины и облизывали пальцы.
— Не сметь трогать ветчины! — кричала на них мать. — Кто до освященной пасхи другой едой разговляется, тот целый год хворать будет.