А после одергивала засученные рукава и нечаянно делала такое движение, словно желала подхватить свою корзинку и уйти восвояси.
Год прожила она здесь, снова наступила весна, и вот старик объявил жене, что купил дойную корову.
Через несколько дней во двор привели корову — ее маленький теленок остался у прежних хозяев. Корова рвалась из рук, пыталась освободиться и ревела. Старик отвел ее в хлев, привязал к столбу и велел жене не подходить близко, потому что корова злится и дурит. Но, услышав из дома рев, напоминающий плач, она не вытерпела и вышла посмотреть. От животного не исходило ощущения ярости или гнева, и когда женщина подошла ближе, корова повернула к ней морду, словно ища сочувствия и горестно замычала в ту сторону, где был прежде ее дом. Она положила корове руку на загривок и сказала ей, успокаивая, несколько ласковых слов, пришедших из сумерек детства, принесла травы с гумна и соломы для подстилки, а после вывела ее во двор, чтобы можно было, работая в кухне, поглядывать на нее из окна.
В первые дни опасались пускать новую корову пастись на лугу вместе со стадом, а выводили на лужок за мостом, где была сочная трава. Но вид у нее был уже не такой несчастный и ясно было, что тоска коровы — она была красно-коричневая, и звали ее Рыжка — поутихла. И показалось женщине, что от всех этих хлопот тяжкая пустота внутри начала как-то развеиваться, словно стала подсыхать на весеннем ветерке и теплом солнышке многолетняя сырость. И вот однажды, когда она одиноко сидела на пороге хлева, корова дружелюбно обернулась к ней и лизнула шершавым языком ее ладонь, — и было это так, как будто у нее, сроду не смеявшейся, внутри распустилась улыбка, и запустевшее, запертое сердце словно наполнилось осколками света.
Владелец баштанов был силен, хотя и стар, но вот однажды заболел внезапно и умер.
Это случилось в ненастный день, когда он, поневоле оставшись дома из-за сильного дождя, вдруг почувствовал усталость, прилег на кровать, да так и не встал с нее больше.
У старика было трое сыновей, которые жили неподалеку, и дочь в соседнем местечке. Все они пришли исполнить семидневный траурный обряд — «шива». Из-за реки каждый день приходил мельник с сыновьями, чтобы составить «миньян». А женщина готовила для всех еду и подавала ее в перерывах между молитвами, двигаясь деликатно и бесшумно: во время траура, как все скорбящие, она ходила по дому босая.
У родни покойника она вызвала что-то вроде благодарности, особенно когда, во время раздела наследства, она незаметно исчезала каждый раз, как доходило до споров и делала вид, что ничего не замечает, если кто-то потихоньку брал вещь и запихивал в свою дорожную сумку.
Когда в конце концов дошла очередь до нее, попросили предъявить «ктубу» — брачное письмо. Она принесла документ и спросила, нельзя ли ей вместо денег взять Рыжку, корову. Родственнники согласились.
Еще немного пожила она там, пока не явились в проданный дом новые хозяева, отослала с крестьянской телегой свои пожитки в местечко и тронулась в путь пешком, ведя Рыжку в поводу.
В самом конце улицы, что за мостом, возле мельницы, нашелся старый домик, в котором никто не жил, потому что по весне, в половодье, это место иногда затопляло. Его-то она и сняла. В одной половине домика поместилась она сама, а за перегородкой, в хлеву, корова.
Рано утром она отдавала корову пастуху, а сама выходила на длинную улицу или на верхнюю площадь, где всегда находилась для нее какая-нибудь работа. Она мыла полы, скребла посуду, месила тесто в пекарнях и собирала корки хлеба и очистки от овощей. Возвращаясь домой, она мешала все это с солью, отрубями и горячей водой. А когда возвращалась корова, хозяйка ставила перед ней пахучую смесь и присаживалась на скамеечку с подойником.
Для обеих это были минуты близости, безмолвной беседы, невыразимого переживания, которое внятно, быть может, лишь немым, умеющим различать в молчании голос сердца.
Тем временем приходили покупатели с бидонами. Женщина разливала молоко, а после выходила немного пройтись вместе с коровой. Она спускалась к реке или поднималась к пустырям предместья и корова, отсвечивая золотом в лучах заходящего солнца, угощалась напоследок травкой, росшей у заборов.
— Из Каминки, что ли, привезла ее? — спрашивали женщину прохожие.
— Из деревни, — отвечала та, — а купили-то ее в графском поместье.
— А-а…. Ну, добрая скотинка, — отзывались собеседники с одобрением, которого, бывало, всегда так не хватало хромой.
Конечно, бывали хлопоты и тревоги. Летом были дожди и грозы, весной разливалась река, угрожая затопить дом, а пуще всего донимал страх перед скотскими болезнями, которые порой гуляли в округе. Однажды, выйдя во двор, она застала там Мотю-мясника: тот мерил корову привычным взглядом. Это был праздничный день, и мясник просто остановился передохнуть по дороге в синагогу, но ее все равно пробрала дрожь и сердце замерло.