Пришлось смириться с очевидным: пока он путешествовал и сидел на заседаниях ученого совета, ходил в театр и бродил по горам, редактировал свои труды по истории и социологии, обоняние незаметно, словно воришка, на цыпочках убежало, а он жил себе, будто ничего не произошло, будто закат одного из немногочисленных доступных нам чувств не был равнозначен для него гибели Атлантиды.
Тем временем зрение и слух тоже стали сдавать. Однако для грусти и досады, вызванных открытием, что он больше не может читать, что не слышит телефон в соседней комнате, сразу нашлось целительное средство, дух печали был изгнан: две разные пары очков да шарик за ухом. Они стали частью его тела, и ущербности как не бывало.
Однако никто не додумался изобрести протез для обоняния. И теперь, в праздности странного и располагающего к размышлениям места, где он находился, неизвестно почему он сильнее всего тосковал об утраченном носе: чудесном перископе, делавшем самые тонкие открытия - те, о которых трудно поведать другим и которые насущно необходимы; об этом мосте, связавшем его с неведомым; об этой вести о главном, одновременно тайной и явной. Теперь, когда ожили воспоми-
нания, вставшие в ряд перед глазами его души, он, непонятно как, вдруг увидел сцену, которую при жизни почти сразу же стер из памяти, похоронил в глубинах своего я. У него день рождения - верно, ему исполнилось двенадцать. Он в Кортине с бабушкой и дедушкой; после праздничного обеда с именинным тортом он решает сходить на старую спортплощадку и начинает карабкаться вверх по тропинке. Внезапно его накрывает волной аромат свежескошенной травы - такой терпкий и сладкий, что он чуть не теряет сознание. Этот запах - соков травы, мха, лепестков цветов, примятых прошедшими косарями, - легок и прозрачен, как воздух: словно его окутывает, сжимает в объятиях живое существо с мириадом рук, мириа-дом подушечек пальцев, мириадом дыханий. Оно касается его щек, раскрывает ему губы, теплыми пальцами ласкает шею и уши, залезает под рубашку, спускается до икр и ступней, а потом поднимается вверх, в пах, наливает тяжестью руки. В это мгновение он чувствует, как комочек кожи, висящий внизу его тела, где-то на границе с душой, впервые обретает чувствительность, начинает менять свою форму, расправляется, словно легкое, стремящееся вместить весь хмель предчувствий и ароматов, и, словно в молитве, тянется вверх, как тот, кто возносит хвалу, восклицает и благодарит, - как воздел руки Тот, кто некогда приказал Лазарю: пробудись!
Близнецы
ВИКОНТЫ Лингвадока-Лингваглосса - близнецы Кази-миро и Франческо, обедневшие и позабывшие о былой роскоши, - проводили июль и август в Версилии, в пансионе "Море и сосны". Когда удар гонга созывал к ужину, братья - в темных костюмах и серебристых галстуках - направлялись к дверям столовой.
Но пересечь порог им было непросто, и прочие постояльцы, не носившие пиджака, наслаждались повторявшимся всякий раз представлением. Казимиро изящным жестом приглашал Франческо проследовать первым. Франческо без колебаний отказывался от подобной чести и, в свою очередь, простирал длань, указуя на дверь. Склонив голову в знак благодарности, Казимиро не спеша соглашался (если он соглашался) пройти. Никто не подсчитывал, кто из них сколько раз вошел в столовую первым в то лето, и никто так и не понял, сколько невольной иронии, а сколько искреннего чувства вкладывали они в привычную церемонию.
1. Город в Северной Италии (регион Венето), знаменитый лыжный курорт.
После ужина народ продолжал развлекаться, болтая с прислугой, которая рассаживалась вперемешку с постояльцами в плетеных креслах в саду. Прислуга докладывала, что из комнаты близнецов, спавших на раздельных кроватях, нередко доносились крики и оскорбления. Поминались давние обиды, связанные с наследством, но еще чаще, насколько можно было понять, - матримониальные планы, которые и у того, у и другого с треском провалились. Их оставила с носом некая донна Альфонса, устав от неутомимой воинственной страсти, которую питали к ней оба брата.
Все это было забавно, а впрочем - ничего из ряда вон выходящего, как раз то, что нужно отдыхающим на побережье добропорядочным буржуа. И только прибытие словоохотливой знатной дамы из Неаполя, обедневшей и подобно нашим виконтам опустившейся до семейного пансиона, прояснило и одновременно еще больше запутало эту историю.
В семействе Лингвадока-Лингваглосса родители, гувернеры и вся родня с особым трепетом следили за малышом Кази-миро, уделяли особое внимание его воспитанию: он первым из близнецов появился на свет и был главным наследником знатного титула. Между ними установились различия - едва заметные, но все-таки безнадежно ранившие Франческо, которого все обожали не меньше, чем брата. Для самолюбивого подростка это было весьма болезненно.
Однажды случилось так, что гостивший на вилле ученый знаток биологии, занесенный явно не добрым ветром, объяснил (предъявив в доказательство статьи и книги, которые он возил в чемодане, поскольку они были нужны ему для занятий), что первый из родившихся близнецов на самом деле зачат вторым, ибо первый, как следует из положения плода, находится дальше от выхода из материнского чрева. В доказательство он ссылался на правящие дома Испании и России, где все почести доставались второму из появившихся на свет близнецов.
В случае наших престарелых виконтов о восшествии на престол речи не было, однако давнее открытие биолога не прошло без последствий, коснувшихся даже донны Альфонсы и разрозненных поместий, расположенных к северу от Га-рильяно, кои по обычаю доставались первородному сыну, равно как и некоторые дополнительные титулы. Тем временем пронесся вихрь войны - беда не меньшая, чем безрассудная страсть их отца к игре, а также несчастье, приключившееся, когда феодальные владения экспроприировали и пришлось платить новые, демократические налоги. Делить братьям было почти нечего, однако рана, нанесенная совершенным когда-то открытием, продолжала кровоточить. И Ка-зимиро, и Франческо в глубине души ощущали свое первородство.
"Но коли дело обстоит так, - удивлялись курортники, подзадоривая несдержанную на язык синьору, - к чему сомнения и незатихающая вражда, к чему бесконечные церемонии, когда можно просто войти в столовую?"
"К тому, что строгое и дворянское воспитание, полученное братьями от рождения и до одиннадцати лет, не проходит бесследно. Франческо не в силах избавиться от искреннего уважения, которое и проявляет в отношении Казимиро. Казимиро же, в свою очередь, смутно чувствует, что одиннадцать лет лишал Франческо заслуженных привилегий".