Действительно, наше закаленное в ожидании терпение испытывается недолго. В половине восьмого со стороны Кутна подходит обещанный поезд. На этот раз идут одни цистерны, и только около паровоза мы замечаем серый крытый вагон, дверь которого приотворена, а вход снабжен лесенкой. Недолго думая, грузимся в него. Вторая небольшая удача. Часть вагона — это так называемая «теплушка», маленькая каморка с раскаленной докрасна времянкой и лавками. Под окном за столиком сидят два офицера — женщина и мужчина. Она в конфедератке, он в русской папахе. У обоих на головных уборах польские орлы. Рядовой, одетый точно так, как наши пехотинцы накануне войны, подбрасывает во времянку топливо. Мы входим, никто не протестует. Мужчины молчат; офицер в чине полковника курит трубку. Желание заговорить проявляет одна только молодая женщина-офицер. Она дружелюбно улыбается нам. У нее темно-красный маникюр и накрашенные кармином губы. Немного понимает по-польски. Она — внучка повстанца 1863 года, сибирского ссыльного. На вопрос, полька ли она, отвечает с гордостью: «Нет, я русская». И она и полковник — врачи дивизии имени Костюшко. Оба едут в Сохачев за полевым госпиталем, который отправится на фронт. Солдата, подкидывающего топливо во времянку, зовут Чарны. Я спрашиваю Чарного, откуда он родом. Через минуту он отвечает: «Из Луцка». Тоже неразговорчив, и мы, сконфуженные, умолкаем.
В Ловиче поднялся переполох. Никто не знал, идет ли поезд дальше и куда именно. Наконец выяснилось, что «теплый» врачебный вагон отцепляется и в положенное время пойдет в Сохачев. Минута колебания. Остаться в вагоне для врачей и ждать отбытия в Сохачев, — неизвестно, ходят ли оттуда поезда дальше, на Варшаву. Ехать на цистернах до Скерневиц? Решаемся на Скерневицы. На некоторых платформах маленькие будки, которые могут вместить двоих. Будки эти пустые. Мы влезаем в одну из них. Двери затворяются, значит, мы не очень промерзнем, а впрочем, до Скерневиц недалеко.
На Скерневицком вокзале несметные толпы людей с узлами. Все — в Варшаву, большинство ждет уже сутки. Мы блуждаем по битком набитому перрону и вокзальным помещениям. Меня приятно поражает нечто новое — весь вокзал доступен всем. Прежняя зала первого и второго класса, пять с лишним лет предназначавшаяся «только для немцев», заполнена нашими людьми, которых, наконец, никто ниоткуда не вышвыривает, не пинает, не толкает. «До чего мы дошли, если это немногое кажется нам таким большим», — думаю я невольно.
В толпе после часового ожидания начинается нервное движение. Кричат, что идет поезд из Лодзи. В самом деле, подходит поезд, и, о чудо, пассажирский, «штатский». Бросаемся к нему. Вернее, нас бросает к нему напор толпы. И тотчас же отбрасывает назад. Выход к поезду преграждает, широко расставив руки, молоденький милиционер, еще «штатский», как и мы, но с красной перевязью на рукаве и винтовкой за спиною. Он кричит: «Посадки нет! Поезд обратно в Лодзь! Поезд обратно в Лодзь!» Паренек этот неплохой психолог. Ясно, что никто не сядет в поезд, который идет в Лодзь. Эти толпы — паломники, спешащие к святому из святых мест, в мученическую Варшаву.
Люди начинают метаться как одержимые. Влезают, вылезают, стонут, плачут, ругаются. Внезапно тот же самый милиционер, красный с натуги, начинает кричать: «Приказ изменен. Поезд идет в Жирардов». Едва сумели мы постичь новую ситуацию, как были подхвачены и почти впихнуты в вагон. В толчее мы застряли на площадке вагона, откуда сумели протиснуться в уборную, где нас оказалось шесть человек. К счастью — чисто. После того как крышка унитаза была опущена, получилось даже два «сидячих места». В открытых дверях и на площадке толпятся какие-то девчата. Несколько придя в себя, из двухминутного разговора мы узнаем, что это украинки, возвращающиеся из «Хермании», куда были вывезены на работы. Те, что стоят ближе к нам, — из колхоза под Житомиром. Они распевают русские песни, без передышки, одну песню за другой. Поют о комсомольцах, о Катюше, которая «выходила на высокий берег, на крутой», поют песенку на злобу дня: «Эй, да что ты, матушка, сделала, красоту мою в Германию отдала». Еще какую-то песенку, от которой у меня в памяти осталось: «Тускло огоньки горят, старики о прошлом говорят». И много других, которых я не запомнила. Русские слова «война» и «Германия» они произносят по-украински: «вийна» и «Хермания».
В Жирардове оказалось, что нам сходить не надо. Поезд идет до Прушкова. Но в Жирардове мы стоим больше часа. На стоянке к дверям вагона подходит советский офицер, военный комендант станции. Он обращается к возвращающимся из неволи землячкам с ласковыми словами. «Скажите, — спрашивают его девчата, — где эта Польша кончается? Едем, едем, и все Польша да Польша». «А вот подождите еще только до Буга, а за Бугом уже Расея», — утешает их офицер. В первый раз тогда я услыхала известное мне из литературы диалектное произношение «Расея».