Вблизи музея посреди проспекта огромный провал — следы взорванного железнодорожного туннеля. В других местах мостовые почти нигде не повреждены, только большей частью засыпаны еще обломками развалин. Несмотря на это, на улицах огромное движение, преимущественно пешеходное, а на очищенных уже сквозных магистралях также и автомобильное. Трогателен вид усталых пешеходов, навьюченных рюкзаками, узлами, чемоданами. К развалинам любимой столицы со всех сторон стекаются верные варшавяне, ничего не боящиеся, готовые жить среди руин, готовые немедленно взяться за восстановление города, более живого в своей героической смерти, чем все неповрежденные города мира.
Спешу жуткими ущельями Нового Свята к площади Трех Крестов. Талый снег, грязь, выщербленные стены безжизненных домов — в ямах окон виднеется ласковое серое небо и уцелевшие остатки жилищ. На стенах надписи мелом: «Мин нет», «Разминировано тогда-то и тогда-то, либо отпугивающее: «Мины!» Посредине улицы идет отряд саперов с щупами на плечах. Искатели мин, рискующие жизнью, чтобы обезвредить беспримерную злобу врага, который смертные останки Варшавы еще начинил смертью.
Трагические развалины костела святого Александра упираются в небо колоннами разбитого нефа. Не разрушена только одна сторона площади между Брацкой улицей и Новым Святом. А то все — щебень и кирпич, щебень и кирпич. Будто исполнились слова песни «Крепостью будет нам каждый порог» или прозвучавшие века назад слова Болеслава Кривоустого: «Утрачу королевство, а не отдам его в неволю».
На Мокотовской улице я останавливаюсь перед домом № 48, позади которого в садике похоронена моя сестра. Это старинный мемориальный дом Ю. И. Крашевского, старосветский, низкий и длинный, сохранившийся с начала XIX века. Жилище великого баяна истории и обычаев народа и на этот раз счастливо уцелело. Я подхожу к воротам, которые ведут во двор и в сад. Крупная надпись мелом гласит: «Мины, прохода нет». Немцы заминировали даже вход на кладбище, зная, что прежде всего к могилам направятся возвращающиеся изгнанники. Долго стою я со слезами на глазах — мысли мои исковерканы, как и город, сердце сокрушено.
Иду дальше. Чудовищно! Я проходила тут второго октября, в день нашего ухода из Варшавы. Все дома на Мокотовской в то время еще жили и, хотя и поклеванные пулями, были шумны и людны. Теперь почти вся Мокотовская сожжена. Захватчик совершил это дело истребления уже после изгнания жителей, единственно из мести к непримиримому городу. Наконец я вижу дом, который сгорел только частично. Перед ним на воткнутой в кучу щебня и снега палке прикреплен листок бумаги с надписью: «Выдача горячего супа, кофе, закусок». Внутри шумно, мелькают люди, стучат молотки, визжат пилы. Я улыбаюсь. Нет, нет на варшавян смерти! Из глубин души подымается что-то вроде своеобразного энтузиазма, какой охватывает, когда мы достигли дна бедствий и нам остается только мужественный подъем вверх.
Иду через площадь Спасителя. Посредине — кладбище. Костел стоит, но сильно поврежден. Мокотовская улица от площади до Польной тоже в значительной части выгорела. Заглядываю на Явожинскую улицу. Дом № 2, где был повстанческий госпиталь, обгорел, большая часть окон без косяков, над каждым окном черная полоса копоти, видно горело внутри. Здесь в этом доме в ночь на двадцать первое сентября мне накладывали шины на сломанную руку. Я как бы вижу эту ночь и нашу вылазку в госпиталь — тайком, прижимаясь к земле, мы пробегаем под роем осветительных снарядов над головами.
Сворачиваю на улицу Польную около ужасающих развалин дома № 32, который столько раз горел во время восстания и тушить который всегда сзывали и жильцов нашего дома. Налево туманная даль огородных участков с несобранным прошлогодним урожаем, со сторожками, с которых фестонами свешивается засохшая фасоль.
Все медленнее, будто все увиденное цеплялось за ноги и волочилось за мною, приближаюсь я к воротам дома Польная, 40. В нише мелом: «Разминировано 27 января 1945 года». В воротах меня встречает старый приятель, дворник дома. Он отпустил седую бороду. Мы бросаемся друг другу в объятья и целуемся, плача. Вместе мы пережили восстание, во время которого он потерял сына, я — сестру.
Так началась моя первая неделя в разрушенной Варшаве.
Тяжелая это была неделя, потрясшая чем-то особенным, не похожим ни на что из пережитого.