Все старые формы существования уничтожены. Жизнь сведена к отказу от элементарных требований культуры и гигиены, к хлопотам среди разоренного людского муравейника. Человечество уготовило себе чудовищную потерю времени. Энтузиазм, из которого можно было высечь высочайшие духовные и материальные блага, сгорает в радости от найденного на развалинах дорогого пустячка — памятки прежней жизни. И одновременно — какая-то нетерпеливая радость начинаний, воскресшее детство души, как бы снова впервые оглядывающей мир, познающей жизнь.
Живу я у соседки, которая прибыла сюда в первый день после изгнания Советской Армией немцев. Она уже кое-как устроилась в единственной застекленной комнате. Силой обстоятельств стала она собиравшимся понемногу жильцам матерью, опекуншей, советчицей. Каждый приносит с собой какой-нибудь провиант, вручает ей, и она приготовляет нам пищу, прибирает комнату, моет — расторопная, веселая, гостеприимная. Спим мы все вповалку на нескольких уцелевших матрацах, не раздеваясь, мужчины и женщины вместе. Вечером за супом (днем все бегают «по своим делам») пробуем шутить, и бывает даже весело. Но перед тем как заснуть, я долго вижу убитых, рассеявшихся, навсегда исчезнувших друзей, знакомых и просто земляков.
Часть дня я провожу этажом ниже, в своей квартире, которую занимаю с тысяча девятьсот семнадцатого года. Все «мягкие» вещи у меня растащены, но обстановка и, что самое главное, библиотека и домашний архив — остались. Нет стекол, потолки протекли и осыпаются; в комнатах, в ванной лежат сугробы снега; проклеванные осколками снарядов стены и грязны и влажны. Повсюду следы поистине вандальского хозяйничанья. Мебель передвинута и опрокинута; все ящики вынуты и раскиданы, они покоробились, ни один не входит обратно.
На полу книжки, рукописи, письма, заметки, фотографии — все драгоценное для меня, как документ, достояние моей жизни лежит фантастическими высокими грудами. Все отсырело, растрепано, порвано, потоптано сотнями ног. Нужны месяцы, чтобы привести в полный порядок этот результат варварской, напрасной жадности. Я отыскиваю пока наиболее дорогие мне бумаги, чтобы потом сложить их у соседки. Смотрю из окна в сад, который превращен в мусорную яму и в кладбище. Когда мы уходили из Варшавы, здесь было несколько могил. Сейчас я вижу больше десятка. Очевидно, уже после капитуляции здесь хоронили больных и раненых из госпиталя на Явожинской.
После пяти дней работы квартира моя выглядела не лучше, чем когда я приехала. По-прежнему мне приходилось выпроваживать разного сорта мародеров, объясняя им, что тут уже нет ничего, что может интересовать солдата. Наконец мой приятель дворник раздобыл скобу и висячий замок, забил первыми попавшимися досками дыры в двери — и квартира оказалась запертой. Но ненадолго. Через несколько дней после моего отъезда дверь снова взломали. Дверь же из кухни мы забили наглухо. Впрочем, как раз оттуда грабеж менее всего угрожал, потому что лестница обвалилась. Квартиры первого этажа и лестничная клетка этой части дома были подожжены, но, к счастью, огонь погас, не вызвав пожара всего здания.
Самая важная забота теперь — достать «ордер» на свою же, принадлежавшую мне вот уже долгие годы квартиру. Я направляюсь на Прагу, в Городское управление. До временного помещения магистрата от меня, пожалуй, будет больше восьми километров (пешком, по щебню и грязи). На другую сторону Вислы я попадаю новым деревянным мостом возле улицы Каровой. Мост прочен и красив. Советское войско построило его, кажется, за двенадцать дней. Весь он украшен русскими военными плакатами. Есть тут и польские, кратко гласящие: «Да здравствует сильная, независимая демократическая Польша».
Здание средней школы, где расположилось бюро Городского управления, полно народа. Шумно, сорно и грязно; во дворе множество машин. В глубине слышится оркестр, разучивающий полонез A-dur Шопена. Референт по делам культуры и искусства направляет меня к вице-президенту города, инженеру Черному. Выходя, я слышу, как кто-то говорит: «Ну как там ваши спасенные произведения искусства?» А кто-то другой отвечает: «Разворовываются, конечно».
Инженера Черного не застаю, он на конференции. Чтобы как-то с пользой провести время, иду на Отвоцкую улицу, 14 — местопребывание «Сполэм», организации, которая кормила меня и отапливала дом в течение всей войны. Расспрашиваю о знакомых. «Погиб в восстанье», «пропал без вести», «вывезен» — по большей части слышу в ответ. Радуюсь каждому, о ком узнаю, что цел. Как и все военные, подопечные «Сполэм», в завершение помощи получаю последнюю субсидию в 500 злотых и потом обед в виде превосходной капусты с горохом.