К часу возвращаюсь в Городское управление. Прием производится с предельной простотой, все входят без доклада в зал, где вице-президент города работает вместе со своими подчиненными. Принимает он быстро, внимателен, ожидающих посетителей просит: «Подвиньтесь, господа, не слушайте, о чем говорят просители. Надо же соблюдать элементарные правила культуры и деликатности».
Мой вопрос он разрешает в несколько минут. Инженер Черный пишет на моем заявлении резолюцию в смущающе лестных для моего творчества выражениях, поручая жилищному ведомству района немедленно удовлетворить мою просьбу.
Я возвращаюсь в недурном настроении. На Праге оживление, сутолока, рынок; в магазинах выставлена ветчина, колбасы, на столах полно украденных у нас же вещей. Множество папирос, есть и... мандарины по пятьдесят злотых штука. Много разных белых булок, пирожные, пончики...
На другой день утром в жилищном отделе все пошло так же гладко, как и на Праге. Принимают всех легко, без формальностей, вопросы решаются в общем быстро и положительно. Часто также... без большого результата, как я узнаю из поминутно поступающих жалоб. Молодой служащий, который, вручая ордер, тут же ел суп, вежливо говорит мне: «Будьте любезны, наклейте это на дверь, если же сорвут, то затребуйте дубликат». И действительно, разрешение это было с моей двери сорвано, но только через год и без каких-либо для меня дурных последствий; обошлось без дубликата. Зато квартира моя в течение этих первых месяцев сорок пятого года продолжала обворовываться до тех пор, пока я прочно в ней не обосновалась. Шарившие по квартирам происходили, очевидно, не всегда из профессионально воровской среды. Тот, кто во время одной из моих поездок под Лович вырезал из рамы акварель Рафала Мальчевского, взял старое издание библии Вуйка, подлинный рисунок Ноаковского, в кожаном переплете томик Кохановского, собрание моих сочинений в лучшем переплете, прекрасную майоликовую краковянку и переплетенный «Биографический словарь», был интеллигентом, знатоком ценных вещей в области искусства и науки.
Проходя по улицам Варшавы, я с особенным волнением наблюдаю, как оживают ее стены. Если где-нибудь уцелел — даже не дом, а какая-нибудь каморка,— то уже кто-то наводит в ней порядок, прибирает, чинит. Каждый день можно видеть новые ларьки — на улицах, площадках, в нишах витрин разрушенных магазинов. Сегодня можно достать только папиросы; завтра уже есть белый хлеб, а через час видишь и продавцов мяса, солонины, овощей, даже молока, которое было редкостью. Я наблюдала тогда, как с торговли начиналась жизнь даже на совсем мертвых руинах. Всю жизнь недоброжелательно относясь к частной торговле, я вынуждена признать, что во время оккупации она спасала нашу страну от голода, а в эти первые недели воскрешения Польши явилась просто символом ее жизнеспособности,
Но и в государственном снабжении наступили перемены, наполнившие меня бодростью. Дня через два после моего прибытия в Варшаву тогдашний президент города прислал ко мне двух солдат и девушку-офицера, которые принесли дополнительный паек и спросили от имени президента, не нуждаюсь ли я в чем-нибудь. Приятно удивленная, я целую девушку-офицера и прошу передать благодарность президенту, впрочем, мне незнакомому. Пареньки характерно растягивают слова. Спрашиваю, откуда родом. Один из Львова, другой из Луцка, и только девушка из Варшавы. Все трое уже от себя просят меня, чтобы я не боялась трудностей, чтобы «обязательно оставалась в Варшаве». «Здесь надо жить, — повторяют они, — надо здесь работать. Ведь правда?» Я заверяю их, что ничто так не далеко от меня, как мысль покинуть Варшаву. «Не бегут туда, где лучше, — говорю я, — остаются там, где трудно. Хотя бы даже человек и боялся, хотя бы страдал и «плохо переносил».
Однако сегодня мне надо было возвращаться в свое послеповстанческое убежище. Перед тем как отправиться в дорогу, я снова иду на Мокотовскую, 48. На этот раз на воротах надпись: «Разминировано 6 февраля 1945 года». Вхожу. В садике еще лежат обтаявшие сугробы снега. То тут, то там проваливаюсь по щиколотку в воду. Могил, пожалуй, свыше сотни, а погребено в них — насколько ж больше! Я останавливаюсь возле могилы с крестом, на перекладине которого выведены три фамилии. Фамилия моей сестры уже так стерта и испорчена непогодой, что я с трудом ее разбираю. Под «ее» стороной перекладины воткнута в снег веточка туи, воткнул ее директор Станислав Лоренц, который по моей просьбе отыскал эту могилу еще в декабре. Я стою и плачу. Моя дорогая Ядзя, выдающийся преподаватель польского языка и литературы в средней школе, чуткий воспитатель, энергичный, ясный, отважный человек, беззаветная труженица подпольного обучения, стройная, прелестная женщина — неповторимое прекрасное человеческое явление...