Я возвращаюсь домой и пишу тушью на деревянной дощечке фамилию сестры, дату смерти, буквы ВСЖ — Военная служба женщин. Быть может, это и продержится до весны, до эксгумации. Друзья обещают отнести табличку и воткнуть ее в землю под крестом скорбной могилы.
На другой день в половине восьмого я выхожу из Варшавы. Иду к Вольской заставе, откуда, как мне говорили, за водку может посадить военная машина. На этот раз, однако, это оказалось чистейшей иллюзией. Приближается наступление на Берлин. Идущие от Варшавы в сторону фронта автомашины проносятся с быстротой молнии. Да они и перегружены и не желают брать даже военных, толпами ожидающих на так называемых КП. На двух таких пунктах— за Вольской церковью и под Одолянами — я понапрасну трачу время почти до полудня. Наконец я отказываюсь от мысли ехать машиной и бреду пешком, хотя и порядком навьючена, так как захватила с собою из квартиры немного уцелевших лекарств и разную мелочь, которая еще может нам пригодиться в деревне. Под ногами слякоть, но небо к югу очистилось, обещая прекрасную весеннюю погоду. Тепло, щебечут и перекликаются птицы. С трудом вспоминаю, что это как раз то, что меня всегда так радовало. Под Ожаровом я влезаю на какую-то крестьянскую телегу, в которую впряжена маленькая заморенная лошаденка. Было уже около пяти часов вечера, когда мы притащились в Блоне. Теперь погода не казалась мне уже ни теплой, ни приятной, хотя на чистом небосклоне и мерцала лучезарная Венера. Зубы у меня стучали, я закоченела как ледышка. Но от рынка в этом местечке до станции Блоне пришлось километра три идти, и я не только согрелась, но и вспотела под тяжестью не рассчитанных на пеший путь узлов.
В Блоне уже очень поздно, и не без труда мне удалось сесть на поезд, шедший с военным транспортом на запад. В Лович мы прибыли ночью, в половине второго. Здесь я сошла, поезд останавливался не на всех станциях. Я боялась, что проеду Яцковице, откуда всего километр до Домбровы, и придется сойти где-нибудь значительно дальше. Все же я этого не избежала. Бывают такие времена, когда сбываются все опасения, а все надежды оказываются тщетными. В четыре часа утра подали поезд, который должен был идти из Ловича в сторону фронта. Снова бензоцистерны. Некоторые из них стоят на открытых вагонных платформах. Около бензоцистерн есть немного места, которое тотчас же заполняется массой людей. Все это выселенцы, держащие путь на запад, к жилищам, из которых немецкие насильники выгнали их пять с лишним лет назад.
Мы сидим на платформах с четырех часов утра до половины восьмого. Идет снег. Наконец поезд медленно трогается. Мои сотоварищи говорят: «Только бы не остановился в Янковицах». — «Не остановится», — утешают их другие. — «Как разойдется, так уж прямо до Кутна». — И они молятся, чтобы «прямо до Кутна». Ибо бывает и так, что на одной станции «советские» с добродушной беспечностью позволяют населению набиваться в военные составы, а на следующей неожиданно гонят всех вон. Я же жажду, чтобы поезд остановился в Янковицах, и молюсь, чтобы поезд задержался там, но людей чтобы не прогоняли. Но вот как сон промелькнули желанные Яцковнцы — я проехала до самого Жихлина, который лежит на полпути между Яцковицами и Кутном. Однако и товарищам моим по путешествию повезло не больше. Всех согнали, чтобы освободить место для военных, в большом числе расположившихся под открытым небом на перроне.
Снова двухчасовое ожидание. Около десяти прибывает поезд из Кутна. На платформах опять бензоцистерны. Опять вскарабкивается на них новая толпа. Опять стоим мы целый час под мокрой снежной метелью. Вихрь, холодище ужасный. Когда поезд трогается, все мы выглядим, как снеговики. А на не покрытой снегом кромке шали, в которую закутана прижавшаяся ко мне баба, я вижу спокойно ползущую вошь.
Сердце у меня учащенно бьется. Остановимся в Яцковицах или не остановимся? Поезд замедляет ход и делает остановку, недоезжая примерно двух километров до Яцковиц. На горизонте в мглистой метели маячит полустанок. Все говорят, что поезд остановится и на полустанке; узнают они это по сигналу. Я, однако, так уже напугана перспективой кружения между Ловичем и Жихлином, что, не раздумывая, прыгаю в снег. Замерзшая, промокшая, с залепленными снегом глазами, я добрела кое-как, почти вслепую, в этакую-то вьюгу, в Домброву. За тридцать с лишним часов во рту у меня не было ни крошки. Но я так одурела и устала, что не чувствую голода. В комнатушку, являвшуюся пристанищем для меня и для двух самых близких мне людей, я вхожу как в обитель блаженного покоя.