Поезд все еще стоял. Через некоторое время Алексей потерял охоту к безуспешным ухаживаниям или притворился равнодушным; он подсел ко мне и начал разговор; выспрашивал, кто я, куда еду. Он без всякого интереса принял к сведению, что я писательница и что скитаюсь, но все удивлялся, откуда я знаю русский язык. Узнав, что я родилась и выросла в то время, когда Польша находилась под властью царизма, он вяло сказал:
— Это уже никогда не вернется. Да.
А помолчав минуту, вдруг оживился и начал сам рассказывать своим певучим голосом. Будто виделись ему те дальние края, в которых он побывал, — виноградники вокруг Ташкента, персики, абрикосы Азербайджана, белые и розовые фиалки Крыма, море, голубое и темное в сиянии палящего солнца. Будто хотелось ему позолотить и согреть эту ледяную ночь картинами юга, рисуя их голосом, созданным для трогательных, нежных слов.
Вдруг кто-то с шумом стал взбираться на тендер. Мои глаза уже привыкли к темноте, и я увидела у края вагона мальчишеское лицо под огромной военной шапкой, юношескую фигуру — это можно было разглядеть даже ночью.
— Ты здесь, Алешка? — закричал пришедший высоким, почти ребячьим тенорком, который я уже слышала по дороге.
— Здесь, — ответил Алексей и, обращаясь ко мне, добавил: — Вот, познакомься, мамаша, с нашим Федей. Ему только восемнадцать лет, но он жуткий любитель чтения. Смотри, Федька, кого мы везем. Это — польская писательница из Варшавы. Книжки, значит, сочиняет.
— Интересно, — пропел Федя, и мы начали разговор, во время которого поезд наконец двинулся.
Когда, глядя на присевшего напротив меня юношу, я выразила удивление, что такой мальчик участвует в этой великой войне, Алексей добродушно вступился:
— Он не мальчик. Он — солдат Советской Армии.
Я спросила Федю, каких писателей он читал, каких больше всего любит.
Подражая мальчишкам, он с озорством ответил вопросом на вопрос:
— А вы знаете Некрасова?
— Конечно, знаю.
— Ну, так вот... Хороший поэт, правда? Вот например...
И он прочел с неподдельным чувством:
Юный солдат задумался, а через минуту ответил на мой предыдущий вопрос:
— Каких писателей люблю? Многих...
Он начал перечислять имена таким мечтательным голосом, как будто вспоминал не писателей, а восхитительных девушек:
— Тургенева... Гоголя... Толстого... Чехова... Пушкина... Лермонтова... Достоевского... Шолохова...
Я довольно хорошо знаю русскую литературу, и мне легко было разговаривать с Федей о ее прелестях. Поезд шел. Я не чувствовала голода, хотя ничего не ела, но мне становилось все холоднее. Впрочем, и холод я испытывала как-то отвлеченно, так сказать, рассудком, как бы отдавая себе отчет, что вот, мол, перемерзла, отсюда и страдания. Алексей молчал, по-видимому, литература не была для него предметом, заслуживающим слов трогательных и нежных. А может, он сам был повестью, полной приключений, и этого было для него достаточно?
Так мы ехали с полчаса, как вдруг поезд дернулся и остановился так резко, что стукнулись с лязгом и скрежетом все буфера.
— Что случилось? — крикнул Федя и мгновенно с ловкостью циркача выскочил из вагона. — Алеша! — позвал он уже внизу почти детским дискантом. — Алеша! Пошли!
Однако Алексей проявил к неожиданной остановке поезда совершенное равнодушие, или философское спокойствие, или... он был при исполнении обязанностей. Так или иначе, он оставался на месте с уверенностью человека, знающего что делает.
Мы стояли больше часа. Ветер, все более холодный, издевательски свистел вокруг нас, жалобно выл между буферами. Я была легко одета, и мученья мои становились все сильнее. Холод и шум — вот где сдает моя выносливость. Я уже даже не дрожала — я окоченевала.
Что будет, если по приезде к моему больному я вместо того, чтобы его выхаживать, сама разболеюсь...
Издалека, словно сквозь туман, слышна была возня солдат, перекличка, стук, какое-то шипенье; высунувшись из вагона, я увидела вдалеке прерывистое миганье огоньков. В голове поезда что-то случилось. Равнодушный ко всему этому или уверенный, что те, кто обслуживает состав, справятся и без него, Алеша возобновил ухаживания, втиснувшись прямо в уголок, откуда сохачевская незнакомка высунулась только на мгновение, спрашивая, почему мы стоим. В ответ Алексей стал ей говорить нечто вроде любовной поэмы. Говорил он для нее, а слушала я, она ведь слов не понимала. Зато она понимала близость мужчины, и ее окрики шепотом вроде: «Отодвиньтесь, пан! Что это вы такой смелый?» — постепенно сменились поощряющим смешком. В разговоре я различила слово «красавица» и в ответ более громкую реплику уговариваемой женщины. Должно быть, она часто слышала это слово в последнее время, потому что поняла его.