— Какая еще там красавица, — буркнула она. — Откуда ты знаешь, что я красивая, если темно? Я не красавица.
Слова Алексея возбудили мое невольное любопытство.
— Когда ты поднимаешь голову, — говорил он, — я вижу на фоне неба твой носик. Ты курносая, как я. Мы — пара. Красота — это чепуха, она нужна для тех, кому нечем жить. Я не забочусь о красоте. Ты молодая и я молодой. Ночь, холод, одинокий солдат, а завтра, может, я погибну...
Тут оратора прервал крик подбежавшего Феди:
— Алеша! Что же ты! Слушай! Мы там пожар погасили! Ось загорелась! Пожар, говорю тебе, погасили! А ты здесь с женщинами болтаешь и болтаешь.
— Ну и хорошо! Ты молодчина, но иди к черту, — ответил старший приятель юному воину. Федя отбежал, и под его ногами загудела мерзлая земля. Через минуту поезд дернуло. Я прикрыла глаза. Итак, мы едем! Через час, полтора, наверное, будем в Ловиче. Выдержу.
Но, поезд дернулся раз, другой, заскрипел, подался несколько назад и снова стал. Минут через пять я почувствовала, что, если я была еще способна терпеть беспощадный холод в течение полутора часов езды, — пассивного ожидания я не выдержу; может, стоянка будет длиться десять минут, может, четверть часа, но, ручаюсь, что сейчас еще неизвестно, сколько она будет длиться.
— Алексей! — позвала я, проникнутая вдруг решимостью. — Помоги мне сойти. Я пойду пешком. Мне очень холодно.
Алексей вынырнул из мрака, вырисовываясь на светлом небе.
— Вот тебе и раз, — вздохнул он, озабоченный. — Как же ты пойдешь, мамаша, одна через поле, ночью?
В ту же минуту стал приближаться топот, и вскоре чей-то электрический фонарик осветил тендер. Я сразу узнала высокую фигуру коменданта состава; видимо, он с товарищами обходил поезд, проверяя, не грозит ли ему снова какое-нибудь повреждение. На лице командира играла все та же улыбка, в которой не принимали участия его твердые светлые глаза, такие неподвижные, словно они никогда не мигают.
— Как там твои бабы, Алексей? — спросил он глухим голосом, шаря фонариком по тендеру. — Не замерзли?
— Да вот именно, одна у меня замерзла, товарищ комендант.
Выйдя из вагона, Алексей подошел к офицеру, а тот слушал его и отвечал, не прерывая обхода поезда. Вскоре я увидела, что он отделяется, шествуя со своей свитой по другой стороне путей; они останавливались почти у каждого вагона и, постукивая молоточком, проверяли оси.
Алексей вернулся с кем-то другим.
— Ну, мамаша, — сообщил он, — тебе повезло. Комендант разрешил перевести тебя в теплый вагон. Мы как будто бы подъезжаем к Сохачеву, — обратился он ко второй пассажирке. И ко мне: — Давай руку, мы поможем тебе сойти. Этот товарищ тебя проводит.
Через несколько минут меня ввели в теплушку — один из последних вагонов состава. Я оказалась (поезд уже тем временем двинулся) в светлом и теплом помещении, разделенном на три части. В одной стоял стол, несколько табуреток, прикрепленная к стене лавка и пылающая жаром железная печка. Другую часть составляли трое нар с заправленной постелью — почти как в спальных вагонах. Третья представляла своего рода кабинет. Здесь находился столик с чернильным прибором, стул и полка, заваленная бумагами. За столиком сидел молодой человек в косоворотке желто-коричневого цвета и со стоячим воротничком, застегнутым на большую черную пуговицу. Он выслушал то, что объяснил ему сопровождающий меня солдат, ответил на мое приветствие коротким «здравствуйте» и, прибавив: «пожалуйста, садитесь», указал мне на лавку. У него были очень светлые волосы, круглое лицо с широкой нижней челюстью, не то измученное, не то опечаленное, и красивые узкие глаза, смотрящие недоверчиво. Он не проявлял желания начать разговор и тотчас наклонился над своими бумагами.
Нары были занавешены зеленой китайкой, которую можно было задернуть, — сейчас, однако, занавески были раздвинуты. Два солдата спали как убитые, третий, на самой верхней полке, лежал лицом к нам, опираясь на локоть, он напоминал своей позой скульптуру на каменных саркофагах. Глаза его были широко открыты и блестели, лицо юношеское. Я скорее догадалась, чем узнала, что это Федя, любитель литературы. Он улыбнулся мне и спросил: