У пани Зоси я провела две недели — нужно было на некоторое время скрыться от шпиков, следивших за нашей квартирой. Друзья рекомендовали мне дом пани Зоси как «абсолютно безопасный». И действительно, находился он на самой окраине Варшавы, дальше уже шли поля; тишина тут царила идеальная, располагавшая к работе.
Однажды вечером, поужинав вдвоем — было лето, и дети жили где-то за городом, — пани Зося, которая в тот день очень устала и плохо себя чувствовала, в минуту душевной слабости призналась мне, что в мансардном этаже установлен радиоприемник. Но это бы еще с полбеды, да вот человек, который ловит передачи, — еврей. И это еще ничего, но он, как это часто бывает, не подозревает, что в нем за версту узнаешь еврея, и каждый день выходит на прогулку. А подлецы, как известно, не зевают. Кто-то ее уже спрашивал, что это за еврей у нее живет.
— Все это меня немного тревожит, — говорит пани Зося, глядя на меня своими карими, по-детски беспомощными глазами. — Это может плохо кончиться — не только еврея и радио обнаружат, но заодно и оружие, зарытое в саду.
Наутро, когда пани Зося выспалась, ей было чуть-чуть не по себе из-за вчерашних признаний. Но я поспешила ее уверить, что буду молчать «как могила». Она успокоилась и задумалась о чем-то другом. Перед уходом она мне сказала:
— Эта торговля мукой часто сводит меня теперь с разными людьми. С простыми. С рабочими. Случается — разговоришься с ними. И понятно становится, к чему все идет. Теперь и речи быть не может, чтобы мой муж, вернувшись, оставался офицером. С этим покончено. Нужно будет начинать новую жизнь. Я уже все обдумала. Мы поселимся в двух комнатах внизу, а в остальных я устрою пансион. Если не разрешат иметь частный, ну что ж — пусть будет государственный, мне все равно, я стану просто заведовать. Мне кажется, в Польшу будет приезжать много иностранцев. Видите ли, я уверена — Польша станет очень известной страной. А чтоб держать такой пансион, надо знать языки. По-русски я говорю, по-французски с грехом пополам объясняюсь, а вот английским непременно надо заняться. Ничего не поделаешь, надо — значит, надо.
И в самом деле, пани Зося стала учиться английскому языку у одного моего знакомого. Человек этот, видный ученый, жил уроками, преподавал он также и английский язык. Он ничего не мог поделать с бедной пани Зосей. У нее положительно не было «способности к языкам». Она никак не могла усвоить основы английского произношения, и слово «lady» она неизменно выговаривала «лайды».
— «Эй!», «Эй!» — нетерпеливо поправляя ее, кричал профессор. — Разве вы по-польски не можете сказать «эй»? Совсем как в слове «гей». Ну-ка, скажите: «гей», «гей»! И не «ы», а «и», «и», «лэйди». Повторите: «и», «и».
Пани Зося кричала «гей», «гей», повторяла «и», «и», а потом снова читала «лайды».
Поглощенную столь разнообразными заботами пани Зосю мне привелось встретить лишь год спустя. Она куда-то бежала, быстро семеня ножками, и ее маленькая стройная фигурка так и мелькала в толпе. Я заметила новую шляпу на ее красивой круглой головке — зрелище довольно редкое по тем временам, когда последние довоенные платья донашивались до дыр.
— Пани Зосенька в новой шляпке, — сказала я вместо приветствия: уменьшительные слова как-то особенно шли к этой женщине, в которой было что-то детское и вместе с тем значительное.
— Поверите ли, — отвечала она серьезно, — новая шляпка прекрасно действует на самочувствие.
Это было в июне тысяча девятьсот сорок четвертого года. В июле пани Зося выехала с детьми на дачу. Она получила комнату в доме отдыха того кооператива, в котором работала. Дней за десять до восстания пришла от нее открытка. Она в совершенном восторге писала оттуда, что еще ни разу с начала войны так не отдыхала. Живут они на берегу Пилицы, купаются, до лесу — рукой подать, масса земляники — почти задаром. «Одного только боюсь — не поспеть вовремя в Варшаву». Я-то понимала, что означают эти слова. Советские войска подходили к Висле, немцы были охвачены паникой, и, как говорится, с минуты на минуту можно было ожидать великих событий.