2
Сентябрь 1939 года. Рухнули с обеих сторон заборы, отделявшие этот уединенный уголок от Явожинской и от переулка, ведущего на Польную. В саду расположился отряд кавалерии, кони ржали и щипали листья деревьев. По ступенькам веранды сошла пожилая дама в буро-желтом капоте и необыкновенных красных чулках. Она подавала уланам из корзинки помидоры. Над садом грохотали снаряды и выли бомбардировщики. Неожиданно кавалерия ушла. Явились новые солдаты и срубили несколько деревьев. В садик вкатили батарею маленьких полевых пушек. И эти тоже ушли, оставляя после себя вытоптанные грядки, поломанные кусты, газон, разъезженный колесами пушек. Угроза осады росла. Миновала! Наступила ночь оккупации, в которой, как это и бывает ночью, едва теплилась маленькая жизнь, под стать домику и саду под моими окнами. Тихая обитель медленно заживляла раны. Снова были поставлены заборы, выровняли и засадили газоны, привели в порядок грядки, а слетевшие от взрыва бомб черепицы заменили новыми, которые так и играли посреди старых ясным пурпуром, как будто на них всегда падало солнце.
В ночь с двенадцатого на тринадцатое мая 1943 года домик и сад едва не пропали совсем. Налет начался около десяти вечера и длился около двух часов, и наш район пострадал тогда больше других. Бомба угодила в самую середину садика, выдолбив на газоне большую воронку. Если бы бомба не была, как утверждали знатоки, самого маленького калибра, она, без сомнения, снесла бы и хлипкий домик, и стену нашего дома, разумеется, вместе с комнатой, в которой я пишу. Бомба смела только не придерживаемые лозами дикого винограда черепицы, превратила в стеклянную пыль все стекла. Следующая была уже в полтонны. Она разрушила дом № 15 по улице 6-го Августа, к которому примыкали крыши двух домиков из владений с садом, вызвала пожар одного из них и убила и погребла заживо многих людей. Сквозь обнаженные крепления крыши первого домика теперь были видны крыши двух соседних. Там метались позолоченные блеском огня человеческие фигуры, а пламя раздувалось, как паруса.
И из этого испытания все три домика вышли в конце концов без урона. Сгоревшую крышу отремонтировали, все три были покрыты новой черепицей. Стекла вставили, засыпали воронку на газоне. Весною 1944 года домик, увитый диким виноградом, снова стоял, как и раньше, тих и наряден, еще больше уйдя в сны о прошлом — казалось бы, неизбывном. Правда, у моих окон не покачивались больше срубленные в цвету груши, но зато буйно разрасталось скрытое под ними деревцо серебристого тополя, отворачивая на ветру белую изнанку листьев, и еще роскошнее цвел куст персидской сирени.
«И тут настала смена сцен в моем виденье».
3
Август 1944 года. Восстание! Снова разбираются заборы, отделявшие садик от Явожинской и Польной. Между школой и нашим домом вырастает баррикада. Юноши в черных беретах, в рабочих комбинезонах с бело-красными повязками несут охрану, обходя сад. Пожилая дама в буро-желтом капоте и красных чулках сходит вниз по ступеням веранды и под грохот неистового боя раздает повстанцам помидоры из корзинки.
В сентябре в садике появилась первая повстанческая могила, за нею вторая, и третья, и четвертая. Садик превратился в кладбище, как и вся Варшава, ставшая на долгие месяцы кладбищем. Покидая дом и город, мы проходили как раз через эти три домика, которые так ладно стояли друг за дружкой под хмурым октябрьским небом, утопая в пурпуре дикого винограда, — уцелевшие и на этот раз.
«И тут настала смена сцен в моем виденье».
4
1945 год. Варшава освобождена. В первые дни февраля, стоя у окна моей комнаты, среди заносов бумаг, книг... и снега, я гляжу на разгороженный, заснеженный и замусоренный садик-кладбище. Могил уже больше двадцати. Тут хоронили и после нашего ухода, в октябре. Зато не осталось и следа от хозяйственных построек, нет дома, обвитого диким виноградом. Торчат только обгоревшие стены с прямоугольными дырами — от дверей и окон, сквозь них виднеются груды развалин. Три эти домика — памятка минувшего века — сгорели во время той ужасной зимы, когда неприятель систематически поджигал город, стократно увеличивая урон, причиненный восстанием.