Но теперь «смена сцен в моем виденье» наступает быстро, как на вращающейся сцене. Вот спешно ремонтируется здание школы; вот в нем уже загудела толпа детей и юношей; вот снова оно открыто целые дни. В одной гимназии занимаются по утрам, в другой — во вторую половину дня; вечерами — сначала при керосиновых лампах, а вскоре при электрическом освещении — бьет ключом жизнь на различных курсах по повышению квалификации.
Наступает первое послевоенное лето. Остатки садика зеленеют, как могут и чем могут. Дикий виноград заново взбирается по почерневшим развалинам, прежние газоны и грядки зарастают буйным бурьяном. Зарастают им также и могилы; их уже едва можно различить под густой порослью лебеды и конского щавеля. Прежний сад стал сразу же местом игр школьной детворы и молодежи. Все это бегало и скакало по могилам с криками дикой радости жизни, попирая прах павших. Только иногда кто-нибудь споткнется об обветшалый крестик, выпрямит его, призадумается на миг — и снова бежит, снова кричит.
В гимназию, расположенную в этом здании, ходил во вторую смену мой тринадцатилетний племянник Юрек, воспитывавшийся у меня в годы войны. Как-то я показала ему в окно, как дети носятся по могилам:
— Смотри, — говорю я ему. — Это могилы повстанцев. Вы оскверняете их вашими прыжками. А не могли бы вы привести могилы в порядок? Взять над ними шефство? Подай, мальчик, такую мысль классу.
Юрек краснеет. Он застенчив.
— Я не смею, меня могут не послушать. А знаешь, ты сама это лучше скажешь. Напиши в школу письмо.
— Ладно! Ты малый с головой.
И вот я пишу письмо, которое Юрек должен отдать учителю с тем, чтобы тот прочел классу. На другой день, когда осенним вечером я сижу над своей обычной писаниной, прямо из школы влетает Юрек, крича:
— Ну, что? Видала?
Занятая своими мыслями, я рассеянно спрашиваю:
— Что видала? Что я должна видеть?
— Эх, ты! — возмущается Юрек, разочарованный. — Письма пишешь, а потом даже в окно не взглянешь? Мы все утро работали! Погляди-ка, что там теперь!
К сожалению, уже темно.
— Жаль, — огорчается Юрек. — Ну так не забудь выглянуть завтра, как только проснешься.
Проснувшись, я тотчас, как мне советовал Юрек, посмотрела в окно, и то, что увидала, превзошло все мои ожидания. Все маленькое кладбище было очищено от бурьяна. Каждая могила убрана осенними цветами, окаймлена камешками либо обломками кирпича. Кресты тщательно выпрямлены, и чистенько выметены тропинки между могилами.
— Ну, вы парни что надо, — говорю я Юреку. — Легко можно из вас людей сделать, хотя и чертовски мне мешаете работать. Не могли бы вы играть где-нибудь на пустыре? Может, ты повлияешь на товарищей, а?
— Есть! — пообещал он охотно. Но вдруг задумался и с колебанием в голосе добавил: — Знаешь, тетя, многие из моих товарищей были на работах в Германии, или в Освенциме, либо участвовали в восстании. Я самый младший в классе...
— Ну, все, все. Понимаю. Иди, занимайся, — потрепала я его по плечу.
«И тут настала смена сцен в моем виденье».
5
В одну декабрьскую ночь на территорию бывшего сада прибыла эксгумационная бригада, и на следующий день от могил осталась только взрыхленная земля. Как-то летом стянули тросами грозившие рухнуть остатки стен около моего окна. Само собою разумеется, что молодежь из школы присутствовала при разборке и помогала укладывать кирпич в штабеля. Нечего и говорить, что они не щадили при этом ни голосовых связок, ни легких и кричали, как одержимые.
В то же время я наблюдала, как под напором наших энергичных юнцов обламывались остатки кустов в уцелевшей части садика. Наблюдала, как однажды утром кто-то пришел и срубил, а потом и выкорчевал последнее дерево — серебристый тополь. На месте прежнего сада была теперь голая твердо утоптанная площадка, не представлявшая более никаких преград для неистовой в своих забавах молодежи. А так как из-за нехватки зданий в школах занимались в разное время, то, следовательно, не было такого часа дня, когда площадка не кипела бы радостью жизни маленьких или больших представителей молодого поколения. Радость эта проникала в мою комнату даже через двойные рамы — а значит, и зимой. Тропинка, протоптанная через груды щебня, была удобна для салазок, замерзавшие же на площадке обширные лужи служили превосходным катком — еще бы, на них даже играли в импровизированный хоккей. Шум и суматоха прекращались только во время сильных дождей; поэтому я стала благословлять ненастные дни, несмотря на то, что больше всего люблю ясное небо. Шум и суматоха не прекращались в первые годы после войны — подчеркиваю это — даже во время школьных каникул. Дети мучили меня меньше, больше — игравшие в футбол взрослые парни. Тупой отзвук удара ногой по мячу сопровождался таким криком, как будто здесь шел матч в присутствии многотысячной толпы. И так продолжалось иногда весь вечер, часов до десяти. У молодежи хорошие глаза, а летние сумерки долги.