— И вовсе не дерут, — возражала Ванда, — берут столько же, сколько на базаре, а их цветы стоят вдвое больше. Свеженькие, прямо с клумбы.
И чтобы задобрить Леопольдину, Ванда называла фиктивную, смехотворно низкую цену, которую она якобы платила в последний раз Стысям. Тогда Леопольдина поднимала вопрос о хлопотах Логойского насчет участка.
Слишком много об этом говорилось в доме Осецких, чтобы ей не почувствовать себя в опасности. Всю жизнь ей мерещилось , что ее кто-то собирается обидеть.
— И что себе думает этот старикашка, — ворчала она. — Участка ему захотелось! И вас еще подговаривает! Все только и слышишь про участок да про участок. Знаю уж, что из этого выйдет. Вы возьмете участок, а мне на нем работать. Или, может, этот старый нищий будет работать? Он сам еле ноги таскает.
Ванда Осецкая в изумлении смотрела на Леопольдину.
— Что это вам, Польдя, приснилось? Во-первых, мы еще не берем никакого участка. А если и возьмем, то ведь не для себя. А только для Логойского. И Логойский вовсе не старый нищий.
Осецкую задевало, когда она слышала, как о Логойском говорят: «старикашка», «дед», «старый нищий»; по ее мнению, в этом изнуренном, неряшливом человеке было что-то молодое, она сама не знала что. Она попыталась объяснить Леопольдине, что Логойский еще очень бодрый и такой предупредительный, и всегда готов помогать другим; правда, и люди ему помогают, но он не об этом заботится, сам о себе никогда не вспомнит, а сколько услуг бескорыстно оказывает, хотя мало что может. Леопольдина восприняла это по-своему. Она никак не могла понять происходящие вокруг перемены и злилась, когда ей говорили, что перемены эти и ей на пользу. Однако Логойский был в ее глазах очевидным и вполне понятным объектом социального возмездия. Он был не из таких, как она, вышедшая из деревенской бедноты. А опустился ниже, чем она: и живет хуже, и весь в дырах, в заплатах, чисто пугало огородное.
— Знаю я, что он не из нищих, — сердито упиралась она. — Но уж если такой дурак, что обнищал и дошел до ручки, пусть не лезет, куда не просят. На что ему этот участок? Почему я не прошу себе участок? Пусть лучше позаботится, чтобы его не выкинули из этой гнилой дыры, где сидит, как крыса. Милиция, вон, снова за ним посылала.
— Польдя, нельзя же так отзываться о людях, — пыталась Ванда начать возвышенный разговор, который могла вести с кем угодно.
— Оставь ты ее в покое, — прерывал Осецкий. — Польдя хочет, чтобы все было как можно лучше, только неудачно выражается.
И он шел выводить трели на своей скрипке, а потом, уже оставшись вдвоем, они говорили об участке для Логойского. Не могло быть и речи, чтобы сами они урывали время на обработку участка. Оба были насквозь горожанами, их не тянуло на участок с такой силой, когда человек, как бы ни был он завален работой, во что бы то ни стало выкроит несуществующий (это только так кажется!) «двадцать пятый час» для любимого дела. Речь шла совсем о другом: чтобы Логойский, раз он не может получить своего, работал на их участке. Он предложил выплачивать им стоимость или делиться с ними урожаем, по договоренности. Это невозможно. Никакой платы и никаких овощей и фруктов они с него, разумеется, не возьмут, разве что купят за деньги. Просто это было бы доброе дело — помочь таким путем человеку, который мечтает об этом участке больше всего на свете. Но все-таки есть в этом что-то нечестное. Ведь, в самом деле, участки дают только тем, кто работает и кто берется обрабатывать их лично, со своей семьей. И к тому же, если бы хоть знать, кто в сущности этот Логойский. Симпатичный человек, но немного чудаковатый и располагающий к себе с первого же взгляда. Вселился он в этот дом перед самым восстанием и во время восстания показал себя. Он тогда оброс кудрявой бородой, на ржавого цвета лице сияли задумчивые голубые глаза, на голове был смешной красный берет. «Смотри, Тадя, — сказала тогда мужу Ванда Осецкая, — совсем персонаж из Виктора Гюго». Человек в красном берете без устали ходил по подвалам, лестницам и подземным ходам. Всегда что-то нес на спине, в руках или под мышкой. Когда не хватало воды, он носил старикам и раненым воду из обстреливаемых колодцев. Когда начались болезни, он, рискуя жизнью, приносил лекарства из немногих не прекративших работы аптек. Во время пожара он был вместе с теми, кто тушил огонь в местах, подвергавшихся сильному обстрелу. Все бы хорошо, но почему он так опустился, почему он так живет, почему ходит без работы? Осецкие были от природы честные люди, к тому же беспартийные, и тем педантичнее соблюдали все нормы поведения. Впрочем, Тадеуш Осецкий как музыкант, скрипач, был менее склонен к подобной щепетильности. Но Ванда, с ее смеющимися глазами, была щепетильна прямо-таки до умопомрачения, чего никак нельзя было сказать по ее внешности.