В Зосе уже просыпались мятежные чувства. Она сердито вскочила на постель матери и, дрожа, прислушивалась.
Скоро около дома послышались глухие, скрипучие шаги матери. Казалось, кто-то ходит по стене. Люция долго, неуклюже и шумно возилась с дверным замком.
Наконец вошла. Вошла одна. Натыкалась на все, задела и сбросила сито.
Зося пошевелилась, прошептала: «Мама!»
— Спи, дочка, спи! — бурчала Люция, шумя все больше и больше.
Наутро Люция поднялась со словами: «О матерь божья, какой гадкий сон я видела!» Но не сказала какой.
— Мама, Касперик так плакал ночью, так плакал, — спешила рассказать Зося.
— Что же ты? Дала ему сахару пососать?
— Угу! — пробормотала Зося тоном, который говорил, что это само собой разумеется.
— А лучше бы дала ему молока, там было еще немножко в бутылке.
Начались обычные утренние хлопоты, одинаковые повсюду, где есть крыша, четыре стены и в этих стенах суетится человек.
Под оконцем, сверкающим золотыми искрами, Зося, помогая матери, проворно бегала, топая деревянными башмаками.
— Помогай маме, помогай, надо сызмалу учиться работать! — поощряла ее Люция, вынимая из колыбели Касперика.
— Плакал ты, пташечка моя? Плакал ночью, крошечка? Плакал, плакал? — твердила она одни и те же слова, как повторяются они в простой песне, чтобы выразить силу чувства.
Она подбрасывала его на руках, а малыш махал кулачками, но не улыбался.
Люция обнажила теплую белую грудь и прижала к ней темное, озябшее личико. Кормя сына, она почувствовала, что он перестал сосать.
— Уже уснул! Зося, оправь ему постельку, — сказала она тихонько, чтобы не разбудить малыша.
Уложила Касперика и торопливо стала резать картофель для свиней.
Перед уходом она заглянула в колыбель. Ребенок теперь был весь красный.
— Что это с ним? — спросила она себя, и вдруг в ней проснулся страх.
— Ой, сынок у меня заболел! — закричала она.
Так оно и было. Касперик хворал две недели неизвестно чем. Не хотел есть и стал похож на серую куколку с черным ротиком, из которого дыхание вырывалось так странно, словно ребенок все время всхлипывал.
Носик у него был синий, холодный. Белки глаз стали такими же синими, как зрачки, и было жутко смотреть на эти глаза, эти синие пятна на маленьком личике.
Однако все приходили и смотрели. Люция ни с кем не говорила ни слова. Никто не знал, что в ту ночь она была у старой гадалки Тшепачихи и вместе с нею сожгла письмо Владислава на красном сукне. Но пепел никак не удавалось разбросать, он постоянно возвращался и ложился у ног Люции. Люция чувствовала, что беда надвигается на нее со всех сторон. От Стаха Кучи уже другая девушка ждала ребенка. Он даже не справлялся, лучше ли Касперику.
А лучше не становилось. Становилось хуже. Через две недели в барскую кухню пришел скотник Дионизий, весь облепленный снегом, и сказал:
— А дитенок-то у Люции из Покутиц помер.
— Неужто помер?
— Помер.
В полях выла вьюга, когда хоронили Касперика. До часовни за гробом шло несколько человек, но дальше уже никто идти не решился. Некоторое время шел еще только отец Касперика, Стах Куча. Потом и он отстал и завернул к Хойнацкому.
Теперь в снежном тумане видна была лишь тележка Дионизия, на которой он вез гробик, и шагавшая за ней Люция.
Под свист ветра, глотая снежинки, она пела. В песне говорилось о печали души, не ведающей, где будет ее первый ночлег после того, как выйдет она из тела.
Возвращаясь с кладбища, Люция слышала, как у Хойнацкого кто-то громко напевал:
Это пел не Стах Куча, но и он тоже находился там.
Криком да плачем не отгонишь горя. И потом... ведь возвращается Владислав. Боже мой, сколько надо было набегаться, натанцеваться, сколько унижаться и грешить, сколько перестрадать, чтобы удержать при себе ненадолго того или другого из них. А ведь есть у нее муж, любимый, который мог бы быть с нею всегда. И был он верен ей, как никто на свете. Жил когда-то дома, на стене повсюду висели его вещи, ходил, трудился для нее, а теперь его нет здесь, и еще радоваться надо, что он до сих пор не воротился.
В самом деле, Владислав, казалось, дожидался, чтобы умер маленький Каспер, — так долго, так медленно выбирался он к жене.
Прежде всего, конечно, его увидели в Покутицах, и это дошло до Люции. Тогда она в тревоге упала на колени и прочитала все молитвы, какие знала.
«Другие еще больше грешат — и ничего», — утешала она себя.