Наконец явился Владислав, серый, большой, в папахе, похудевший, загорелый. Он был очень удивлен: думал, что вернется в дом, который поставил когда-то для себя и своей жены, а пришлось вернуться к чужому порогу, туда, где не чувствовал он себя хозяином. Он все твердил в первые минуты:
— Так вот ты где! Вот где я тебя нашел!
Дрожащей рукой Люция пододвинула ему лавку.
— Отчего же ты больше года не писала? — допытывался он у Люции, посадив на колени дочку и неуклюже прижимая ее к себе.
Люция ответила, что ведь она писать не умеет.
— А вначале писала же? Кто тогда тебе писал, тот мог бы и потом.
— Потом-то между чужими... я не смела просить.
Владислав с великодушной наивностью удовлетворился этим объяснением.
— Так и жила ты тут одна-одинешенька? — спросил он, не спуская с нее сияющих глаз, и добавил ласково:
— Сначала мне было неприятно, что ты сюда перебралась. Но ты хорошо сделала. Тут нам будет лучше.
Натянутость первых минут, вызванная удивлением одного и страхом другой, понемногу исчезала.
Девочка в объятиях отца, преодолевая робость, стала ерзать и болтать. Она даже начала что-то рассказывать шепотом, но еще не смела поднять глаз. Владислав спустил ее с колен, чтобы достать из мешка гостинцы.
Люции он привез платок, розовый, шелковый, вышитый незнакомыми белыми цветами.
Тихонько накинул он эту красивую вещь ей на плечи, когда она, не видя ничего, стояла в кухне над горшками. Заглянув в осколок зеркала, Люция увидела, как тяжелый шелк сплывал по плечам, словно розовая вода, и над ним искрились ее синие глаза. Благодарность пробудила в ней вдруг прежнюю горячую нежность к Владиславу. Эта нежность молнией пробилась сквозь мертвящий страх.
Увлеченные одним и тем же порывом, они прильнули друг к другу и поцеловались. Объятие растопило чувство вины. Искренняя радость, безоглядное забвение всего и чувство глубочайшей преданности мужу овладели взволнованной Люцией.
Слыша, как отец и мать смеются, перестала стесняться и Зося, и, когда Люция вырвалась и отошла к плите, где варилась картошка, девочка начала рассказывать отцу о том, о сем — обо всем, что тут без него было. Мать лихорадочно отзывала ее, но Зося снова возвращалась к отцу и рассказывала дальше. Ее щебетание звучало вперемежку с голосом отца, задававшего вопросы. Естественно, в конце концов дошло дело до сообщения, что был у них тут такой маленький Касперик.
— Кто? — переспросил обеспокоенный Владислав.
— Касперик. Сынок. — И с наивной улыбкой Зося побежала, стуча деревянными башмачками, и показала, где стояла колыбель мальчугана.
Наступившая вдруг тишина длилась очень недолго, но все же поразила и испугала девочку. Зося вдруг громко заплакала.
Тогда Владислав встал и взял дочь на руки. Снова сел, поставив меж колен громко рыдавшую Зосю, и все твердил просительно:
— Не плачь, н-е-е плачь, н-е-е плачь!
Так продолжалось долго. Наконец голова девочки перестала метаться у него на груди, рыдания утихли. И отец начал качаться вместе с нею из стороны в сторону, тихонько напевая:
Напевал все тише, пока Зося не уснула с мокрым от слез личиком, зацепившись за пуговицы отца золотистой прядкой.
Новацкий взял дочку на руки и уложил на кровать. Потом осмотрелся вокруг. Только на одно мгновение остановил взгляд на Люции. Сорвал с нее розовый платок. Разорвал на две, потом на четыре части. Бросил клочья на землю и стал топтать ногами.
— Так ты мое сердце растоптала! — сказал он глухо.
Он снова надел все то, в чем пришел, и неверными шагами двинулся вон из избы. По ошибке толкнулся сперва в дверь курятника, за которой раздалось встревоженное кудахтанье. Пробурчал: «Ч-черт!» Нашел дверь на улицу и вышел.
Словно пламя охватило Люцию. Покоренная, она чувствовала, как из глубины безнадежного отчаяния вновь рождалась в ней безумная любовь, смешанная со страхом, но оттого еще более сильная. Любовь, поднявшаяся до вершин, до которых еще никогда не поднималась.
Как была, в одном платье Люция выбежала на темную улицу, где бушевал ветер и клубились в вышине тучи.
Бежала, потеряв на бегу деревянные башмаки, не чувствуя, как костенеют от мороза ноги, проваливаясь по пояс в сугробы, и снег ранил тело режущим холодом.
Но она все бежала и кричала не переставая: «Владзя!» Звала снова и снова: «Владзя!»
Наконец догнала мужа и ухватилась за его руку. Он молча вырвал руку и зашагал дальше.
Она схватила его за другую, но он вырвал и эту.