Кучер Игнаций Патерка шел пьяный из лавки Хойнацкого в конюшню. Нащупывал ногами дорогу, искал ее то сбоку, то в воздухе, а когда она оказывалась вдруг не там, где он ожидал, Игнаций спотыкался и, громко топая, бежал вперед несколько шагов, как будто выскочив на ходу из быстро мчавшейся телеги. Потом снова то проворно шагал поперек дороги, то, стоя над канавой, клевал носом, как человек, которого морит сон.
Таким манером миновал он все избы и, делая усилия держаться прямо и ступать уверенно, прошел мимо собственного дома. Но, когда подходил уже к кузнице, руки его как-то странно начали хватать воздух.
Тогда жена Игнация выбежала из дома. Она его видела, она всегда следила, как он шел. И теперь сразу почувствовала, что с ним что-то неладно.
Патерка хоть и был как бы в беспамятстве, но, казалось, сознавал, что в час беды эти руки протянутся к нему на помощь. Он свалился на них, бормоча:
— Куда ж девались мои глаза?
Жена наклонилась, чтобы принять это бремя на руки, потом выпрямилась.
— Игнац, Игнац, что ты с собой сделал! — закричала она. Закричала вторично — и тогда люди услышали.
А сделал Игнаций с собой то, что внезапно ослеп. Когда его укладывали на кровать, он сказал только: «Холодно» и сразу уснул, стал бредить.
— Может быть, ему тыкадловский ксендз чем-нибудь поможет? — вздыхая, советовали одни.
— Да ксендз сам уже еле ходит, — возражали другие — те, кто был настроен против ксендза.
В конце концов из усадьбы послали в Ставишин за доктором. И доктор объяснил, что у Патерки от пьянства — болезнь почек, а от почек — слепота.
Возмущение мужиков не имело границ. «Где почки, а где глаза?! Ну и доктор!» — говорили они презрительно.
Господа отправили Патерку к окулисту. После лечения зрение частично к нему вернулось, но домой он приехал полный презрения к медицине.
— Там бог знает что делают с людьми, — рассказывал он. — Поковыряют, поковыряют в глазу, а как человек чихнет или что, так у него глаз сам и выскочит! Один чихнул — так из глазу и плеснуло, как рыба, и покатился глаз через всю комнату...
Сообщение это обошло всех по очереди, дошло и до панской усадьбы, где возбудило среди дворовых тысячи сомнений и даже страх. Особенно страшно было детям.
Патерка несколько дней переползал в конюшне с места на место, ощупывая все руками, раздраженный тем, что видит плохо. Он непременно захотел везти пана, но, когда подавал экипаж, чуть не въехал в закрытые ворота. Тогда он бросил вожжи и, оставив экипаж на дороге, побрел, ругаясь, домой, лег на кровать.
— Да от тебя огнем пышет! — испугалась жена.
Вся деревня его навещала. Каждый день приходила дочь Настка, выданная замуж за Адама Грабовского. Приходили и из усадьбы, присылали ему разную еду.
Люди спрашивали друг у друга:
— Были у Патерки? Лежит, как король!
Говорили это по-дружески, но несколько кисло.
У постели больного царило такое же молчание, каким всегда, когда он был здоров, люди окружали его всем известный порок.
Жена Патерки, «Патерчиха», как ее называли в деревне, была женщина уже немолодая. А в доме у них было все так, как должно быть в доме, — и в тысячу раз лучше, чем могло бы быть при этаком хозяине. Чистенько, прибрано, всего мало, но все вовремя. Патерчиха не ругала мужа за пьянство, не жаловалась, никогда не выставляла напоказ своего несчастья.
Она радовалась, когда говорили, что зато у нее славный сын, который не пьет и почитает несчастного отца.
— Кто, кто, а уж мои дети пьяницами не будут! — хвалилась она, и скромность и трезвость юного Петрика были ее единственной гордостью и утешением.
Все это, собственно говоря, раздражало людей. Будь в доме у Патерки ад кромешный, откровенные безобразия, — можно было бы спокойно, с чистой совестью осуждать их. А в этом внешнем благополучии было что-то необычное, попросту неприличное. Распущенность и грех жили тут под сенью тишины, мира и кроткой терпимости. Здесь снисходительно относились к чужому пороку. И еще эта Патерчиха хвалится, словно бог знает чем, что не все в семье пьянствуют. Кто их поймет!
Об этом в деревне постоянно шушукались. Но теперь настроение изменилось — и все только тяжело вздыхали. Потому что Патерка страдал терпеливо, ждал, что придут еще неиспытанные и более жестокие страдания. И в самом деле, скоро все тело его покрылось синими пятнами, и, плача горько от боли, от сожаления об уходящей жизни, он умер.
Кто теперь будет кучером?
— А мне что за дело? — говорил каждый, но вопрос этот был у всех на уме.
Должность кучера у мужиков не считалась почтенной. Правда, всем им по какой-то ошибке судьбы приходилось гнуть спину не над своим, а над чужим полем. Но все же они ее гнули над божьей нивой, они трудились для того, чтобы все на ней росло и созревало. Росло и для них также, и, в конце концов, эта земля кормила людей. А восседать на козлах с кнутом да покрикивать на раскормленных, нерабочих лошадей — это смех да и только!