Сегодня Петрек запил еду рюмкой водки. Он решил, что одна маленькая — не беда, надо же согреться. Но две согреют еще лучше. За второй рюмкой последовала третья. Рюмки здесь были больно уж маленькие!
Когда он вышел из трактира, у него на душе было уже веселее и теплее.
Он останавливался, смотрел в окна лавок. В одном окне стояло разукрашенное деревцо со звездой. Серебряные и золотые нити, яркие ленты струились потоками донизу. И бумажные шарики на веревочках, всех цветов, каких только хочешь, и стеклянные большие шары, слепящие глаза, и звезды из серебряных нитей.
Петрек пришел в гостиницу в самом восторженном настроении вспоминая рождественскую выставку в окне. Ему больше не было скучно.
Господа уже вернулись и приказали сейчас же запрягать.
Наблюдая за хлопотавшим у экипажа Петреком, старый пан спросил:
— Ты что так ковыляешь? Нога болит? — и напряженно ожидал ответа.
Петрек ответил удивленно:
— Нет, не болит.
Вез он быстро и хорошо — пожалуй, даже лучше, чем всегда.
Но на шоссе у Коканина карета неожиданно остановилась.
Окно кареты тотчас опустилось, словно господа этого ожидали.
— Что там такое?
— Ничего. Каштанка запуталась в постромках, — ответил Петрек, сходя.
Через минуту спина Петрека снова заслонила переднее окно. Он усаживался долго и так неловко, что вся карета качалась и скрипела.
Наконец сквозь стекла донеслось глухо «Пошел» и поехали дальше.
Теперь иногда бывало, что пани на другой день после поездки в город приходила потихоньку от детей в покои мужа и спрашивала:
— А был ли он вчера трезв? Я ничего не говорю... но мне все же кажется, что он выпивает иногда.
Пан снимал очки и клал их на газету.
— Когда я один еду, он у меня пить не смеет, — говорил он упрямо. — А когда вы ездите, то слишком долго сидите в городе, и мальчишке скучно.
Но раз и сам пан узнал кое-что, заставившее его сильно нахмуриться. Он этого не рассказал никому, только тайно вызвал к себе мать Петрека.
Входила она бесконечно долго, возвращалась несколько раз к двери, пробуя, хорошо ли закрыла ее за собой.
— Вы, должно быть, знаете, что Петрек по ночам шляется? Что он вчера напился у Хойнацкого?
Нет, она не знала. Или слышала, может быть, да не верила.
— У Хойнацкого?
— Ну да.
Она ничего не могла сообщить пану. Знала только, что Петрек ушел ночевать в конюшню. Она казалась пораженной.
— Никому, никому нельзя верить! Даже родному сыну. Разве я могла от него этого ожидать! — промолвила она с ужасом, но все еще недоверчиво.
И прибавила еще, что Петрек — свинья, если он так поступил, что он — подлец. Она была растеряна, убита, но бранные слова ее относились как будто не к Петреку. Она даже осмелилась заметить, что, быть может, его кто-нибудь спаивает. Пан, казалось, был того же мнения.
Вечером мать спросила Петрека, правда ли, что он так напился.
— Ну, не такой уж я отпетый пьяница, — сказал он с достоинством. — Выпил, может, пару рюмок, не больше.
Сразу радость вернулась в сердце матери. И, встретив пана, она крикнула:
— И как только не стыдно людям врать! Он, может, каких-нибудь две рюмки выпил у Хойнацкого. Зима ведь на дворе — наверное, хотел согреться.
Зима в том году, по правде говоря, не была холодной и длилась очень недолго. Только на рождество пошел первый большой снег и сыпал шесть дней.
С того времени ударили настоящие морозы и держались уже до масленицы. Патерчиха смотрела на зловещий белый покров, доходивший до самого окна, и, как всякий, кому нечего ждать, — ждала весны.
Считала недели:
— Одна неделя. Две. Три. Четыре. До поста — еще две. До пасхи — восемь.
О масленице думала со страхом, как о пропасти, которую надо перескочить, а о великом посте — с надеждой:
— Кончатся эти гулянки у Хойнацкого. А там — весна... Может, что-нибудь переменится.
Во вторник, на сырной неделе, когда парни шли к Хойнацкому, на западе низко клубились тучи и пахло сыростью. Молодежь гадала, что принесут эти тучи: снег или весну.
Стоял мороз, но небольшой. Снег, давно лежавший и уже отчасти развеянный ветром, почти не закрывал землю.
У Хойнацкого, в большой комнате за лавкой, уже сидели и пили пришедшие пораньше. Сегодня, в честь масленицы, они понавешали себе на шею и на руки бумажные ленты. На перевернутой бочке, на пестрой, в цветах тарелке уже стоял сделанный из щепок человечек. С его растопыренных рук свисали такие же разноцветные бумажные ленты, а на шляпе у этого чучела торчали бумажные цветы.