Наконец появлялся Петрек, кланялся, снимая шапку, и шел к лошадям.
Пан следил и, если у него появлялось подозрение, приказывал:
— А ну-ка, повернись! Пройди в ворота, держись середины.
В середине прохода лежала доска, прикрывавшая сточную яму.
Петрек проходил по ней. Лицо его багровело.
Если он не спотыкался, пан приказывал запрягать. А если спотыкался, пан кричал на него и отправлял его на конюшню высыпаться.
Однажды, не совсем уверенный в том, споткнулся ли Петрек или ему это только показалось, пан схватил его за рубаху на груди и сказал:
— Ну-ка, дохни!
Нет, на этот раз водкой от него не пахло. Ударил в лицо пану только тот тяжелый соленый запах, каким несет от людей, которые тяжело работают, редко меняют белье и редко моются. На Петреке было тряпье, которое он обыкновенно носил в конюшне. Пан возмутился.
— Это в таком виде ты в город поехал? Зачем не оделся как следует?
Петрек, запинаясь, возразил:
— И так... и так... и так навоз сожрет человека.
— А ты не пей! Не пей!
Пан отпустил его, ушел — но вдруг воротился.
— Что такое? — крикнул он. — Навоз тебя сожрет? — и ударил его.
Иногда Петрек пытался обмануть бдительность пана. Он быстро выпивал и приходил в гостиницу, как можно раньше, пробираясь туда украдкой грязными переулками. Придя, прятался в карете, а если они с паном приезжали в открытой коляске, то залезал в чью-нибудь чужую карету и засыпал в надежде, что проспится и встанет трезвый. Но поспать как следует не удавалось — он просыпался почему-то слишком скоро.
Как-то проснулся он и видит: Петреков много — один сидит на козлах, другой проходит в воротах, спотыкаясь о доску, а третий идет с улицы. Несколько Петреков накачивают воду у колодца, швыряют на кухне тарелки. Зато в карете его нет — карета сама глядит на Петреков. Это было неприятно, и он уже хотел сбежать, но, к счастью, уснул опять.
А в другой раз проснулся, смотрит: кони, голубые, стеклянные, стоят у кареты! Все из стекла — и легкие, легкие! Уши у них из зеленого стекла, а гривы — пестрые, и не понять, из чего сделаны. У каждого коня шесть ног, и, взбираясь на звезды, они так славно перебирают ими. Вот это Петреку понравилось! Он стремился всегда допиться до того, чтобы увидеть все, что захочется. Такие вещи будили в сердце судорогу счастья — все равно как деревянный человечек на масленице и как Зузя.
Умиротворенный, он, лежа в карете, катил на своих стеклянных лошадях и посмеивался над паном, который бегал под окном кареты, крича:
— Вставай! Закладывай! Едем!
Петрек махнул рукой.
— По шесть ног имеют! Так шестью и перебирают, и топают! — закричал он радостно.
Но, когда вышел из кареты, казался совершенно трезвым. Прошел по доске твердо и уверенно, так что пан успокоился и велел запрягать.
Звонко застучали в воротах копыта, лязгнули подковы о мостовую. Пан сел в карету и, опустив стекло, выглядывал наружу.
Стоял апрель. В город доносилось благоухание невидимых лугов, а весенний ветер разгонял по небу облака
На мосту подле монастыря бернардинцев карета как будто покачнулась. Но нет. Едут себе и едут.
Небо хмурилось, но меж туч пенились буйные весенние звезды. Вокруг кареты гудел ветер, потоки воды омывали ее со всех сторон. Полоска дневного света еще мерцала на западе, над самой землей.
За Недзведами карета вдруг с грохотом наехала на груду камней. Подножка лязгнула, ударяясь о камень, и зачерпнула грязи. Лошади почему-то оказались под окном кареты, а Петрек исчез.
Дверцы, разумеется, тотчас же отворились, и старый пан выбрался из полушубков, груды пакетов и разного мелкого инвентаря, посыпавшихся на дорогу. Он осмотрелся. Петрек лежал в канаве.
С ужасом, думая, что он умер, пан начал его тащить наверх и перенес в конце концов на руках. Пан был сильный мужчина, а Петрек невелик. И лежал этот мальчик на руках высокого старика такой беспомощный и жалкий.
— Петрек! — позвал громко старый пан.
— Сынок! — крикнул он, когда Петрек не отозвался.
То, что раздалось наконец из уст Петрека, не было стоном: то была песня.
Старый пан вздрогнул и опустил свою ношу на землю.
— Напился! Напился! — Он поставил Петрека на ноги. Тот закачался и снова свалился.
— Мерзавец! И ведь прошел в воротах по доске! Ах, мерзавец!
Молчание.
— Петрусь?!
Ни звука.
— Брошу тебя здесь, пьяная ворона!
Огляделся вокруг старый пан. На шоссе — никого. Чей-то пронзительный писк. Неужто чайка? Так поздно? А ветер все крепчал.
Пришлось распутать поводья, посмотреть, не повреждена ли карета, впрячь как следует лошадей. Пан уложил обратно в карету все, что вылетело от толчка, сдвинул колеса с камней. И, сделав все это, нагнулся к Петреку.