Серые глаза Дионизия глядели на мир ясно и ласково, брови, как ласточки, с пленительной смелостью разлетались в чистой высоте лба, лицо, несмотря на резкие черты, было очень красиво. Гладкие щеки круто спускались к подбородку. Приветливая улыбка открывала сверкающую белизну зубов. Как все Униславские, он не отпускал ни бороды, ни усов, всегда был гладко выбрит. Не носил и длинных волос, как крестьяне в Старой Деревне.
Говорили, что Дионизий собирается жениться, но он вдруг захворал. Пролежал долго, с год или больше.
Оконце той каморки, где лежал на своем мученическом ложе Дионизий, много раз темнело и светлело, промелькнули за ним все времена долгого года. За оконцем шла жизнь, с ее шумом, трудами, музыкой, свадьбами, горестями и утешениями, — а Дионизий все лежал. Когда наконец встал, он был похож на тень и наделен ношей не под силу — выросшим за время болезни горбом.
Тяжело было в первый раз показаться на люди с выгнутой спиной. Но пережит был этот горький день, а за ним потянулись другие.
Дионизий бродил по деревне, похожий на страшилище из детских сказок, на оборотня, преображенного какой-то нездешней силой.
Разумеется, он искал помощи и у знахарей, и у старого ксендза из Тыкадлова. Ксендз разными способами пытался выяснить, не дьявол ли виновник болезни Дионизия, но ничего такого не заметил. Потом он додумался, что это, может быть, чахотка. Велел Дионизию обложить себя салом и полежать так некоторое время. В сале завелись черви, а горб не отвалился.
Тогда, по просьбе Дионизия, отслужили святую мессу, а после мессы старый ксендз, позвав к себе Дионизия, посоветовал ему все предоставить воле божьей, так как болезнь эта — или кара, или испытание, после которого придет радость если не на этом, то на том свете.
Кара это была или испытание, не оставалось ничего больше, как молча нести бремя, не соваться к людям и жить в тяжелом одиночестве, на которое обрекла его злая судьба.
Так думал Дионизий и готов был уже пойти по миру, побираться вместе с тем нищим, что сидел всегда у ворот кладбища, или доживать где-нибудь потихоньку свои дни.
Но оказалось, что не так далеко от других людей отбросило его несчастье.
Пахарем он уже не мог быть — ему не под силу было пахать на волах. Но однажды, когда он, зевая, бродил по двору, проходивший мимо пан остановился и спросил:
— Ну, хорошо, а кто же будет за вас молоко возить? Станете так вот ходить и бездельничать, а Юзька будет мне молоко портить?
Молоко возил всегда недавно умерший старик Униславский. Звали его также Дионизием, и на старости лет, когда он не мог уже работать в поле, он возил молоко в город. Так долго возил, что даже после его смерти, когда вместо него начал ездить парень Юзька, люди, завидев возвращавшуюся из города тележку, говорили:
— А вот уже Дионизий едет.
Теперь они смело могли говорить так, потому что молоко и в самом деле стал возить Дионизий.
— Вот теперь будете ездить вы, так можно и поручить купить что-нибудь, — радовались женщины. — А то у этого Юзьки голова — настоящее решето, все перезабудет!
Дионизию после болезни начали говорить «вы», словно он сразу состарился. Но ему это не было неприятно.
Когда он в первый раз вывел на заре из конюшни молодую кобылку, Пегашку, и запряг ее в повозку, он даже казался веселым. Вытащил из стога у конюшни горсть свежего сена, сочно благоухающего скошенными травами, и дал кобыле. Она хватала губами шарики увядшего клевера, пытаясь в то же время выплюнуть изо рта узду.
— Пока еще человек может что-нибудь делать и зарабатывать себе кусок хлеба, роптать не приходится! — сказал Дионизий вслух.
Но, говоря так, он не знал, что будет еще некоторое время роптать и метаться.
Совсем еще недавно он отрекался от всего, готов был под костелом с нищими сидеть. Мир перестал для него существовать, остались ему только бог да молитва. А теперь его вывели на дорогу, по которой ходят другие, простые и здоровые люди. Сначала он не хотел вступать на нее, не стремился воротиться к прежнему. С него было бы довольно убогого существования нищего.
Но, когда он снова оказался меж людей, на что он уже не надеялся, — ему и этого уже было недостаточно. Он начал злиться, ссориться со всеми.
В хлеву при доении, на тележке, по дороге в погреб и потом во дворе перед погребом, среди стука подойников, дребезжания бидонов и теплого журчания молока постоянно слышалась его воркотня и сердитые окрики.
— Тряпок не выстирывают, как следует, вот молоко и киснет! — жаловался он на девушек.
— Киснет, потому что мало на холоду его держите, — огрызались те иногда.