Он забывал, что сидит в тележке, и казалось ему, что он там, на лугу, колышется и благоухает вместе с пышным желтым лупином, плывет по дну оврага в светлой воде, растет над этим оврагом бурым терновником, колосится в поле, несется раскинувшимися вокруг равнинами и взлетает в поднебесье перистым облачком. А потом, очнувшись, убеждался, что сидит снова в тележке, а навстречу тянутся возы из Ставишина.
— И чего вы столько времени канителились в городе? — спрашивала какая-нибудь из девушек, когда он въезжал во двор усадьбы.
Дионизий отвечал лишь беглой усмешкой, вылезал, снимал мешок с сечкой и поднимал скрипучую крышку сундучка, на котором сидел. В сундучке пахло соломой, хлебом, чаем, свежей краской от газет. Дионизий доставал оттуда все, что привез для господ, складывал девушке в фартук, а она, сгибаясь под этой тяжестью, продолжала приставать с вопросами.
— Да мало ли, — объяснял Дионизий. — То туда заглянуть, то там чего-нибудь купить, газеты взять — время и уходит!
И был доволен: его ожидали, о нем осведомлялись!
Но не всегда созерцание мира так радовало его. Бывали тяжелые часы, «собачьи», как определял их Дионизий, когда мир был неприятен и враждебен и отталкивал его.
В такие часы человек ищет человека. Как-то, в унылую осеннюю непогоду, Дионизия сильно томило одиночество. Но, взглянув случайно на свои красные от холода руки, он вспомнил о сестре, у которой жил. Угодит ли ей сегодня покупками, которые сделал в городе? Сестра — добрая, связала ему рукавицы, чтобы не болели суставы. Рукавицы красивые, из темно-красной шерсти, очень теплые. И ведь он даже не просил, а она никогда не забывала связать ему на зиму рукавицы, хотя своих забот полон рот.
Она привязана к нему. Что рукавицы — пустяк! И однако, как вспомнит о них, так в нем злобы на людей поубавится, и даже непогода не так расстраивает.
Но было нечто такое, что еще больше умеряло печаль и злость. Дионизий случайно открыл это.
Он очень любил подсаживать дорогой в свою тележку людей. Он их возил часто, но об этом в усадьбе не подозревали, так как Дионизий высаживал их, не доезжая часовенки. Как ласковы и благодарны ему были все эти люди! Раз он даже подвез сумасшедшего еврея-нищего, который плелся куда-то в одной сермяге, без рубахи на теле.
— Куда? В Коканин? — спросил его Дионизий.
Еврей ответил, что в Коканин. Но, сойдя в Коканине, начал громко плакать и бежал за тележкой, пока Дионизий снова не взял его.
— В Вайсовку? — спросил Дионизий, но и в Вайсовке повторилось то же самое.
Так он, проехав Русочино, довез еврея до самого Ставишина и только там наконец отделался от него.
Когда Дионизий в последний раз обернулся, бедняга поклонился ему до земли, а потом, подняв обеими руками палку над головой, хрипло запел что-то по-еврейски. Видно, он доехал, куда хотел; Дионизию было его до боли жалко, хоть он тогда и нахохотался вволю. В еврее, как известно, иногда и то, что печально, кажется смешным. И имена у них какие-то смешные. Этого полоумного, например, звали Шая.
Нередко в тележке Дионизия приезжал кто-нибудь к господам: ветеринар, еврей Абрам Фукс, шорник и другие.
Однажды, накануне рождества, приехал с Дионизием Юзеф Михальский, по прозвищу Сатана.
Не на обычном пути из города подобрал его Дионизий, а тогда, когда ездил за рождественской елкой в Пёнтек.
Единственная уцелевшая в округе роща, куда направлялся Дионизий, стояла средь чистого поля, словно кладбище, и, по правде сказать, ехать туда было жутко. В тех местах люди привыкли к гладким равнинам, где все видно днем и ночью, они не любили ходить в эту темноватую лощину под развесистыми деревьями, где гулко перекатывалось эхо. И у Дионизия тоже было как-то неспокойно на душе, когда он шел к лесной сторожке.
Дубы трещали над его головой твердыми бронзовыми листьями. Какие-то невидимые предметы — то ли сучки, то ли желуди — срывались и со стуком летели вниз, ударяясь о ветки. Ели вздымали свои крылатые руки и невесело шумели. В траве под ними всегда что-то шуршало. Время от времени опавшие листья срывались с земли и неслись сквозь узкие просветы меж ветвей.
Когда Дионизий уже взвалил срубленное деревцо на тележку, из полной шумов лесной чащи, ломая ветви, выбрался этот Юзеф, по прозвищу Сатана, и попросил Дионизия подвезти его.
В поле был такой ветер, что дорогой оба говорили очень мало. Только когда свернули к Русочину, Дионизий осторожно спросил:
— А куда же тебя подвезти?
Сатана сделал какой-то неопределенный жест.
— Сюда, что ли? — спросил Дионизий, останавливаясь недалеко от дома колесника.