Лиловатые краски дня стали серыми, надвинулась темнота, и Сатана затерялся где-то в углу двора.
Никто его не видел и не заметил, куда он ушел. Но Дионизий ощущал его присутствие в своем сердце. Пока этот человек был здесь, подле него, он был ему далеким, чужим и неясным. А когда скрылся, оказалось, что он занял место в его душе.
На другой день было сухо, морозно, но туманно. Серо-розовая дымка заполняла все пространство между строениями, кустами, деревьями. Одетые в иней стволы стояли в тумане, как столбы белого дыма. Снега не было. Крыши только слегка поседели от изморози. Красное, без лучей солнце клубком рыжеватой шерсти низко повисло в воздухе. В туманном небе смешивалось несколько оттенков: над яркой белизной деревьев оно казалось темно-бурым, а дальше — розовым, желтым, как бывает небо в короткие дни, когда почти встречаются утренняя заря с вечерней.
Люди спешили домой, так как наступал праздник, и шаги их звучно отдавались в тихом воздухе, словно под сводами подвала.
Идя к своим встречать сочельник, Дионизий размышлял о том, что напрасно люди беспокоились, так как враждебно встреченный Сатана сам из деревни ушел — пропал неизвестно куда.
Но он, оказывается, никуда не пропал: шел по другой стороне улицы, той же дорогой, что Дионизий. Лицо у него от мороза было как будто заплаканное, он казался чем-то угнетенным, но натянуто усмехался.
— Ну? — спросил Дионизий, когда они поздоровались.
— Тишина вокруг какая, — отозвался парень довольно весело.
— К морозу, — заметил Дионизий.
— К морозу или снегу. Когда туман, всегда снег начинает сыпать.
Шли рядом, не в ногу, часто неловко толкая друг друга.
— На рождественский ужин идешь? — спросил Сатана.
— Нет, так вышел побродить. Еще рано, — сказал Дионизий (как же его одного на дороге оставишь).
— Нет, не рано. Звезду было бы уже видать, если бы не этот туман, — несмело промолвил Сатана.
— Ничего, еще поспею, — буркнул Дионизий, и они пошли дальше. То один что-нибудь промолвит, то другой, то вздохнут, словно на душе у них тяжесть какая-то, ничего общего не имеющая с теми словами, которые они произносили.
Так доплелись до красной часовенки на перекрестке. В сером сумраке перед их глазами блестела шоссейная дорога, сухая, светлая, холодная. Звучно гудели телеграфные столбы. На дороге никого не было.
На перекрестке двух дорог, напротив часовни, стоял дом Хойнацкого. Сегодня его фасад был неосвещен, но ярко светились окна, выходившие во двор.
— Неужто Хойнацкий уже закрыл лавку? — удивился Дионизий и потрогал сердцевидный дверной замок.
— Открыто! — обрадовались оба и торопливо вошли.
В лавке было пусто, но, видно, и здесь готовились к рождественскому ужину, так как посреди комнаты были расставлены столы.
Комната — бывшая корчма — подходила как нельзя лучше для того, чтобы в ней торжественно справлять праздник, она была немного мрачная, но просторная, и огонь, пылавший в старом очаге, очень оживлял ее.
— Тепло тут будет нам, — сказал Михальский.
Хойнацкий приоткрыл дверь, за которой весело сверкал огонь в печи и слышался праздничный шум и суета. Терли мак в мисках, стучали вьюшками и заслонкой печи. Кто-то кричал:
— Закройте двери! Двери! Двери! — И видно было, как росло и вздувалось тесто в квашне.
— Кто тут? — спросил Хойнацкий. — Это вы, Дионизий? В такой вечер не дома?
— А тут чем не дом? Дайте пива, отец!
Задребезжали, столкнувшись, бутылки.
— А с кем это пьете? Не вижу в потемках.
— Приезжий. Гость.
Налили себе пенистой бронзовой влаги.
И только когда Хойнацкий вернулся к себе и закрыл дверь, они наклонились друг к другу через стол и заговорили.
— Посидите со мною! — стал тревожно просить Сатана.
— А я разве убегаю, что ли? Для того и пришел сюда, чтобы тебе в такой день не было тяжко одному.
Лица их то скрывались, то снова выплывали в красном мерцании огня.
За дверью стало тише, и два голоса запели коляду.
Слушая это пение, Сатана впился пальцами в свою ветхую одежонку на груди. И что-то стал рассказывать, чуть не плача. Повсюду ему было плохо. Нигде ничего не удавалось. У каждого есть кто-нибудь, есть где приютиться в черный день. У него — никого. Он честно сознался в некоторых своих грехах. Когда-то где-то напился. С кем-то ссорился. Но разве так уж он грешен, что должен всю жизнь пропадать? Вот пришел в свои места, где у него родня, и никто ему головой не кивнет, никто не взглянет на него жалостливо!