— Если бы не вы, Дионизий... Если бы не вы... то мне бы хоть землю грызть от тоски и обиды!
Дионизий просил смущенно:
— Полно, Юзя! Полно! Выпей, друг, выпей, так отойдет от сердца!
Они выпили, шумно дыша в стаканы. Потом Дионизий наставительно сказал:
— Ты, глупый, не плачь. Куда бы ты ни скатился, в невесть какую яму, всегда найдутся люди еще несчастнее тебя. Скажу я тебе: какое бы несчастье с тобой ни случилось, всегда встретишь такого, что тебе еще его утешать придется.
— Жить не хочу, если так оно и дальше будет, как теперь! — простонал Сатана.
— Что ты понимаешь? Как бы тебя ни скрутило, всегда еще можешь другому помочь. Ради этого одного стоит жить.
— Нет, я хочу, чтобы все на свете было иначе, чтобы было так, как никогда еще не было. Потому что теперь ад на земле, нехорошо на ней бедному человеку! Чтобы все, все было по-иному!
Пока он говорил, оба они откидывались назад, все дальше друг от друга, а торжественная, прекрасная коляда, которую пели за дверью у Хойнацких, словно врывалась между ними. Михальский, не вставая, прислушался и начал тихонько подпевать:
Дионизий засмеялся.
— И на дубах яблоки расти будут, а на ясенях виноград! Эх, парень, что толковать о невозможном!..
Сатана снова, словно в бреду, понес какой-то вздор, так что Дионизию и слушать было неприятно. Говорил, что был в школе штейгеров, ездил в Петербург. Что были такие, которые его хотели учить и сделать из него инженера. Ни одному человеку здесь и не понять того, что он, Юзеф, знает.
У Дионизия даже в глазах помутилось. Возможно ли? Неужели он не врет? Инженером? Или парень в уме тронулся? Вот он, Дионизий, побратался с несчастным человеком, хотел утешить и порадовать его, а тут против него вдруг сидит какой-то новый, непонятный, — не сатана ли и вправду?!
Но в голосе этого «сатаны» послышались совсем детские жалобные ноты.
— Да разве тут дадут человеку дойти до чего-нибудь? Замучают! Сгноят и вправду сатаной сделают.
Оба оглянулись: что-то скреблось у двери. Должно быть, мышь.
Дионизий погладил парня по черным волосам.
Сатана что-то еще вспоминал некоторое время и наконец сказал медленно и горько:
— Ничего у меня нет на свете, только эта земля под ногами и своя сторонка. Да и то не мое оказывается. «Тут, говорят, нет для тебя места». Вот и вы ведь давеча то же самое говорили.
— Ну, что там, набрехал я как собака! Ты, Юзик, не обращай внимания, — бурчал Дионизий, огорченный и пристыженный.
— А может, и не набрехали, — шептал Юзеф, опустив бессильно руки на стол и свесив на них красивую голову.
От хвастливых рассказов о своих успехах он постепенно возвращался к действительности, в мрачные низины... Дионизий терпеливо следовал за ним. Он по заповеди господней принял в душу, как брата, этого грешного человека и, разделяя с ним горе, испытывал отрадное чувство.
Сатана, чувствуя эту поддержку другой души, глубоко вздохнул и доверил свою мечту собеседнику:
— А я так сделаю. Я долго тут не останусь. Возьму — и уеду в Америку. Иначе никак... никак не могу больше!
Он встал и снова затеребил одежду на груди.
— Все я посмею, брат. Все, — простонал он, давясь словами. — Человека могу зарезать. На все пойду, когда меня жизнь доведет до этого. На всякий грех. А вот одного не смею! Одного — не смею...
— Не кричи! Чего не смеешь? Говори!
Сатана тер рукой лицо, сплетал и расплетал пальцы, дышал тяжело и, видимо, не мог решиться сказать. Наконец начал тихо:
— Есть здесь одна... есть такая, что запала мне в душу.
— Ну? — поощрил его Дионизий и залпом выпил остаток пива. — Кто же это?
— Та, что служит в усадьбе у господ. Прежде была мамкой у самого младшего... а теперь в няньках у него.
— Неужто Эльжбета? Бога побойся!
— Угу, — утвердительно буркнул Сатана.
— Вдова? Или, может, другая сестра? Та тоже Эльжбета.
— Нет, не сестра. Она самая, которая в усадьбе при детях.
— Помилуй, хлопче! Ведь она много тебя старше. И притом...
Но Михальский не слушал его.
— Все смею, — твердил он, разгорячившись. — А этого вот не смею: признаться ей во всем, сказать, что, когда ее не вижу, у меня перед глазами ночь, ночь на всем свете. Два года вот уже! — крикнул он, залившись слезами. — Два года!