На праздниках произошли события, которые еще больше укрепили их веру в счастливое будущее.
В один прекрасный день появился в деревне Юзеф Михальский, по прозвищу Сатана, — вертопрах, который оставил по себе здесь недобрую память. Люди были встревожены его возвращением и ожидали, что он подожжет или зарубит кого-нибудь. А он обручился с Эльжбетой, нянькой из господского дома, вдовой лет под сорок, но еще очень красивой, и собирался сразу после свадьбы ехать с нею в Америку. И те удивительные вещи, каких Качмарек наслушался про Америку и на работе, и у Хойнацкого, не придавая им никакого значения, теперь неожиданно вторглись в его дом.
Михальский узнал откуда-то, что они мечтали о выезде в Америку. Это так и было, но до того, как они здесь поселились. Старик поделился кое с кем своими планами, вот и дошли слухи до Михальского.
Боялся ли парень вдвоем пускаться за море или ему так уже пришлись по душе Качмарковы — неизвестно, но он горячо уговаривал их ехать вместе.
Это не могло не внести смятения в их души. То, чего они жаждали не один год, вдруг оказывалось возможным, близким к осуществлению! Они горевали, что пришло оно не вовремя. Вот если бы тогда, когда похоронили троих детей и дошли до последней степени нищеты и отчаяния! А теперь все шло к лучшему, и трудно было решиться. С ума надо сойти, чтобы бросать верные блага ради неизвестного будущего! Теперь у них уже было что терять. Например, не выстроенный еще кирпичный дом. Когда Сатана услышал это, он захохотал. Когда же они стали перечислять все остальное, что боялись утратить, он сумел доказать им, что, не будь этого немногого, им бы не на что было ехать и, следовательно, нет причин отказываться от этого плана.
Надо было решать, а они все не знали, как им быть, пока Юлька неожиданно не решила за них.
В самый канун Нового года прислали от господ сказать, что няньки к детям не нашли, так не отпустят ли Качмарковы в усадьбу свою младшую дочку.
У Юльки глаза загорелись. Америка показалась ей чем-то ненадежным и сомнительным, а эта перемена — реальной и блестящей.
Боясь, что родители будут другого мнения, она поспешила выразить свое:
— Я уж лучше пойду в няньки к детям!
Старики решили, что это — перст судьбы, и об Америке больше разговору не было. Юльку они здесь одну не хотели оставлять.
Теперь их жизнь стала еще быстрее улучшаться. Если раньше они думали, что им ничего больше не надо, только бы быть вместе и быть здоровыми, а все остальное им заменяло ожидание кирпичного домика, то теперь они находили, что недурно иметь вдобавок к этому еще и то и другое.
Юлька полюбила господских детей, и они ее полюбили, но о матери она не забывала: как только выдастся свободная минутка, сейчас бежит домой. Она жила в усадьбе, получала жалованье, харчи и стала такая степенная, как барышня, даже потолстела, а от родителей уже ничего не брала. Напротив — Юлькин заработок откладывали в сберегательную кассу, не смея еще сказать вслух, на какие цели, потому что слово «земля» страшно вымолвить раньше времени.
А это было бы и в самом деле весьма преждевременно. Качмарек все подсчитывал, сколько нескончаемых лет надо работать, чтобы было на что купить себе клочок земли.
Думая о незнакомых местах, скрытых за горизонтом, он спрашивал себя, где такая земля, что не была бы слишком дорога для бедных людей. Но всюду одно и то же: там, где кончается помещичья, начинается крестьянская. У кого же ее купить на те деньги, которые можно скопить, да и много ли скопишь, даже когда в семье два работника?
Земля та близехонько — лежит под ногами людей и пьет их пот — да дорога к ней далека; пожалуй, правда, не дойдешь к ней иначе, как через моря и странствия по свету. Только там, за морем, можно нажить такие деньги, какие нужны на покупку земли. Здесь их не заработаешь.
И Качмарек втайне печалился, что не поехал все же в Америку. Но потом приходили на смену дни бодрости, их бывало все больше, потому что ему начинало везти.
Так, полевой сторож, служивший здесь много лет, в апреле отказался от места. Брать на это место кого попало пан не хотел и приказал Качмареку временно, пока не подберут постоянного сторожа, исполнять его обязанности. Обещал за это немного увеличить месячину.
Нельзя сказать, чтобы было приятным делом — хотя и временно — следить за людьми, оберегая от них чужое добро. Но четыре четверика пшеницы — это четыре четверика пшеницы, и тот, кто обливается потом, чтобы заработать грош, не может брезгать таким заработком. А кроме того, в Русочине Качмарковым улыбнулось счастье, им жилось лучше, чем в других местах, — так для этой земли он готов был потрудиться! Пусть грешно смотреть на чужое как на свое, но, если кто, как вот он, не собирается ни в Пруссию, ни в Америку и работает всю жизнь тут, на этой земле, возделывает ее и вот теперь сторожит, так на какую же землю ему смотреть как на свою, если не на эту? Что-нибудь она должна давать и ему. Не ему одному, конечно, а всем, кто здесь трудится на полях с утра до ночи. Тут одних денег мало, нужен какой-то сговор между людьми, что-нибудь такое, чтобы люди эти работали не как на чужой земле.