Расхаживая с палкой вдоль пышных нив, он мало-помалу врастал в них сердцем, и от нив этих как будто шли к нему новые мысли, такие отчетливые, что даже горько от них становилось. От мыслей тех, слишком сложных для его мозга, отвлекли Качмарека семейные дела.
Юлька — зеница ока, любимая дочка — влюбилась, и в нее влюбился не кто-нибудь, а сын старшего приказчика, Щепан Посилек.
Вначале никто и не подозревал об их знакомстве, а они гуляли вдвоем у пруда, недалеко от дома, по тенистой аллее, или сидели среди зелени на бархатной траве за огородами.
Однажды Щепан сказал ей:
— Я давно надумал жениться на тебе... Такая ты славная, веселая! Всем взяла. Что ни сделаешь, все мне так по сердцу!..
И прибавил еще:
— Я бы за твой венок девичий тысячи заплатил, маленькая! В ноги бы матери твоей поклонился, чтобы отдала тебя. Потому что, когда тебя не вижу, все у меня из рук валится.
Тысячи он за венок девичий не заплатил, но намерения у него, видимо, были серьезные, иначе Юлька не стала бы говорить всем, что они обручились и хотят пожениться. Ей, разумеется, было все равно, из какой он семьи и есть ли у него что за душой, но у родителей сердца задрожали от радости — и они с волнением ожидали подтверждения слов Юльки. Действительно, парень пришел к ним с поклоном и обещал заслать сватов, но все что-то не засылал. Качмарковы думали, что родные Щепана противятся, но Юлька уверяла, что она сама не хочет спешить со свадьбой.
— Успеется. Хочу еще немного с мамой пожить, — говорила она. И они успокоились и в самом радужном настроении ожидали.
Часто сидели на вечерней заре перед жалкой своей избушкой и радовались, что пришли и для них хорошие времена.
По воскресеньям иногда ходили к своему будущему дому; стены его этим летом были уже почти подведены под крышу, и если смотреть снизу, то казалось, что красная стена достигает неба. А внутри их будущего жилья сквозь пустые проемы окон тоже видно было небо. И чем больше они, отдыхая здесь на траве, любовались домом, тем крепче верили, что здесь им судьба уже ни в чем не откажет.
Только Зузя их крепко заботила и печалила. У нее теперь часто немела поясница, так что она не могла больше работать и едва ходила. Видно, ей недолго оставалось жить.
— Не жилица она на белом свете, — говорили между собой родители и в своей жалости к Зузе утешались за нее хоть тем, что, собственно, должно было бы вызывать у них возмущение и стыд. Зимою, когда еще Зузя была крепче, она стала было ходить на вечеринки и, как говорили, не очень себя там соблюдала. Позволила Петрику Патерке делать с собой то, что не пристало девушке в венке.
Но если недолго ей остается жить на свете, кто станет ее винить за то, что хоть капельку потешилась тем, что ей не суждено судьбой?
Только и было у нее в жизни, что с хлопцем раз-другой радость узнала. Узнала то, что дает начало жизни. Родители ей этого счастья ничем заменить не могли, а вот теперь она узнала, какова та любовь, что создает нам дом, хоть бы и крыши над головой не было. Та любовь, которая, если вымрет половина семьи, возрождает снова к жизни другую половину. Вот хотя бы у них в семье. Похоронили троих детей — но вот уже в немолодых летах дождались сына Юзи, который так славно растет на глазах и со дня на день становится умнее. Если господь бог и не благословил в костеле зузиного союза, то в милосердии своем простит, что она вкусила немного радости.
Так думали старики и поэтому никогда ничего не говорили Зузе, тем более что Петрик плохо кончил — умер от запоя, и это тоже Зузе здоровья не прибавило.
Они только усердно ходили в костел, благодарили бога за благополучие и, ставя свечи, молили его о выздоровлении Зузи и прощении ей греха.
Так обстояло дело, когда наступило лето, сухое и очень жаркое.
Юлька по воскресеньям усердно танцевала со своим женихом, но не забывала в своем счастье ни о чем — и своих аккуратно навещала, и за детьми, при которых состояла в няньках, смотрела хорошо. Захотелось ей однажды показать этим детям, как на танцах в воскресенье Щепан будет танцевать с нею одною. Все только с нею да с нею — ни с кем больше он не танцует! Дети умылись, потребовали, чтобы их нарядили, «как в гости», и с самого утра беспокоились, успеют ли дома отобедать раньше, чем начнутся танцы.