Крестьянин поцеловал его руку так крепко, словно хотел показать, что понимает все и благодарит за эту по заслугам проявленную строгость. Месяц спустя он пришел сказать, что выполнил наложенное на него покаяние и, получив отпущение грехов, благодарил бога и ксендза за то, что они сняли с него такое тяжелое ярмо.
Другие, менее крупные события вытеснили из памяти этот случай, но он оставил след в сердце Филиппа и больше всяких похвал доказывал ему, что он настоящий ксендз, способный влиять на судьбы вверенных ему душ.
Но чем больше он убеждался, что во время исполнения своих обязанностей он как пастырь человеческих душ на своем месте, тем сильнее тянуло его потом к другой жизни — к жизни обыкновенных людей.
После каждого богослужения, после каждого обряда, во время которого ему казалось, что он владеет уже сердцами людей и может своим словом направить их как пожелает, после такого как бы профессионального удовлетворения ему хотелось развлечься, он чувствовал себя вправе распорядиться своим временем, подобно всем смертным, ему нужно было чем-то вознаградить себя. И он стал бывать у людей, вначале на крестинах, свадьбах, веселых семейных пирах, а потом и без всякого повода, когда бы его ни приглашали. А приглашали его часто... в приходе было достаточно людей, считавших для себя честью принимать в своем доме ксендза. Ксендз был к тому же красивый, веселого нрава, и неудивительно, что с ним приятно было перекинуться шуткой, чтобы выявить истинные наклонности молодого сильного парня, скрытые под священническим одеянием.
Порою, когда ксендз Филипп сбрасывал будничную поношенную сутану и облачался в другую, застегивающуюся на шелковые пуговицы, чтобы отправиться с визитом, его вдруг одолевала мысль, что он должен остаться дома, что если он почувствовал влечение к своему делу, то надо укреплять его молитвами, размышлениями в одиночестве и какой-нибудь умственной работой, связанной с его профессией. Он даже выбрал такую работу — начал писать историю собора святого Петра, — разложил на письменном столе чистую бумагу, выписал нужные книги.
Но всякий раз, поддавшись такому настроению, отказавшись от приглашения и сидя дома, он начинал испытывать невыносимую тоску. Вечер проходил в мрачном раздумье, напрасных сожалениях, а на следующий день он шел на богослужение, как на казнь. И в конце концов он стал гнать от себя подобного рода угрызения и, как только появлялось желание, тотчас мчался к людям, даже если его не звали, туда, где можно закусить, выпить, посмеяться, поиграть в карты. В усадьбе — в той или другой — у управляющего поместьем, у директора школы всегда находилось вечерком свободное время, и они охотно выставляли гостю добрую половину своей кладовой и сколько угодно вина или домашних наливок.
Вначале ксендз воздерживался пить, знал, что у него быстро слабеет голова.
— Не буду, не буду, — говорил он, переворачивая рюмку.
— Не может того быть, — возражали мужчины, — чтобы духовное лицо да не пило. Сам Иисус Христос в Кане Галилейской воду в вино превращал. И с апостолами во время вечери вино, а не воду пил.
— Ну, тогда, может быть, папироску? — предлагали другие.
Нет, курить он тоже отказывался.
— Оставьте его в покое, — вмешивались те, кто посмелее, — ксендз Филипп выбрал третье, самое приятное из наслаждений.
И если такой разговор велся после крестин, женщины, устремив многозначительный взгляд на его губы и глаза, говорили:
— Если вы все делаете с таким же рвением, как сегодня крестили этого малыша, то — браво.
— Браво, браво! — кричали мужчины, не слышавшие начала разговора. — За здоровье ксендза Филиппа.
Тут уж приходилось выпить.
И он, конечно, выпивал, а потом уже пил и курил, как другие, и даже больше других.
Он и с женщинами любезничал, касался их обнаженных рук и кричал, притворяясь возмущенным:
— Поди-ка, женщина, домой. Поди, оденься. Прикрой свои руки. Не вводи в соблазн.
Он беспокоился, правильно ли он ведет себя в часы забав, точно так же, как беспокоился, достойно ли выполняет свои обязанности священника.
Но поскольку ему не раз приходилось слышать шутки и остроты по поводу святых церковных обрядов, он полагал, что и святость святого имеет свои границы, за которыми она становится делом человеческим и даже более близкой сердцу, если над ней порой пошутить. И почему, собственно говоря, люди должны считать его праведность такой хрупкой, что сокрушить ее ничего не стоит? Пусть они так не думают!