Но она была, однако, хрупкой, и не так уж трудно было ее пошатнуть.
Проходили месяц за месяцем, и Антоний все реже приносил в ризницу слова признательности, которыми прихожане награждали своего нового ксендза. Да и сам Филипп, приступая к богослужению или стоя на амвоне, не чувствовал уже того благоговейного трепета, праздничного настроения, с каким весь костел при его появлении откашливался и подтягивался. Он не был уже для прихожан новым человеком, на которого все рады были хотя бы взглянуть. Все уже знали, как он поворачивается при словах «Dominus vobiscum», как опускается на колени, как складывает руки, как запевает. Он стал для них такою же вещью, как алтарь, амвон, исповедальня.
Ксендз Филипп терял терпение, страдал, ждал от каждого богослужения, от каждой исповеди чего-то такого, что доказало бы ему необходимость этих обрядов, что убедило бы его, что он может приблизить эти человеческие души к богу, что он способен направлять их, что без него им не обойтись. Но прихожане отбарабанивали ему на ухо, как полагалось по катехизису, свои каждодневные малозначащие грехи, свадебные гости толкались и смеялись, мешая остальным следить за тем, что происходит у алтаря, присутствовавшие на богослужении, казалось, только равнодушно выполняли обряд — и больше ничего.
Уважение, которое люди оказывали Филиппу, могло бы вознаградить его за все то, чего он был лишен в жизни как человек, посвященный в сан. Но когда он начал терять уважение или, во всяком случае, когда почувствовал, что уважение к нему не возрастает, то снова при отправлении богослужений стал испытывать скуку, снова стал огорчаться, зачем сделался ксендзом.
К скромным вознаграждениям, которые он брал за услуги, тоже скоро все привыкли и стали даже считать, что такой молодой ксендз, впервые получивший приход, мог бы брать и дешевле. То тот, то другой начинали торговаться, и ксендзу Филиппу приходилось уступать, а потом он поддавался искушению наверстать это на других, более щедрых, но как в первом, так и во втором случае на душе у него становилось тягостно. Если он больше зарабатывал, ему казалось, что он согрешил, если недостаточно, то в теперешнем его состоянии рассуждал:
— Если я даже не могу прокормить себя как следует, то зачем мне так стараться, так мучиться, да еще не чувствуя ни желания, ни влечения?
А мучился он все больше и больше. Он перестал бывать у людей и все свободное от богослужения и выездов время проводил сидя в одиночестве за письменным столом, где среди груды чистой бумаги белел лист с началом работы «История собора святого Петра в Риме». Сидя вот так, за столом, он завидовал каждому, кто не был священником. А с той жизнью боялся даже соприкоснуться. Манила она его, как и прежде, но для того, чтобы веселиться, ему не хватало того душевного покоя, который дает добросовестное исполнение принятых на себя обязанностей. Нерадивым он был ксендзом, нерадивым становился и человеком.
Однажды ему пришлось все же поехать на богомолье. Был большой съезд, полудуховный, полусветский, и на торжественном обеде у каноника пили много выдержанного меда и многолетних вин. Обед этот неожиданно привел ксендза Филиппа в веселое настроение, и с тех пор он уже не запрещал себе всего того, чем раньше считал вправе пользоваться только как вознаграждением и отдыхом после добросовестной работы и что, как оказалось, приносило и забвение. Он не только не останавливал себя, наоборот, стал веселиться вовсю. Отправив службу кое-как, лишь бы с рук сбыть, он каждый день после обеда шел куда-нибудь выпить, посмеяться, поиграть в карты. Нередко случалось, что, когда внезапно требовалось ехать к больному, Антоний вытаскивал охмелевшего ксендза от управляющего, от директора школы или — чего уже лучше — от Чубая, содержавшего лавку и пивную. Антоний делал это не без некоторого чувства горестного удовлетворения, а по дороге говорил каждому встречному:
— Вы вот твердите — костельный, костельный. А без костельного вам не обойтись. Ни при каком ксендзе не обойтись.
Вот таким же образом пришлось костельному вытащить однажды вечером подгулявшего ксендза из комнаты позади пивной, чтобы сообщить ему, что его ждут дома.
— Пани велела сказать, что приехала ваша сестра и ждет вас, — добавил он.
— Какая сестра? — недоумевал ксендз, идя по снегу пошатываясь и икая.
Ксендз Филипп прошел не сразу в свою комнату, а в обход через кухню и комнату тетки, надеясь за это время хоть немного отрезветь. Тетка, как всегда в этот час, была уже в постели и спала. Но заснула она, очевидно, поджидая его, так как у кровати на отодвинутом стуле горела свеча.