— Если, — говорил он, — перед министром, перед воеводой, перед старостой ты стоишь, так сказать, на вытяжку, то тем более в костеле, перед господом твоим, перед богом.
— Перед богом! — повторил он, стараясь придать своему голосу торжественность и силу.
Голос не подводил его, он звучал мощно, и Филиппу это нравилось, но слова, которые произносили его уста, никого уже, казалось, не волновали.
Люди были очень усталые, так как весь день жали на поле, а гулянье, продолжавшееся всю субботнюю ночь, окончательно изнурило их.
Тягучее пение хора, приглушенные звуки органа, дымящееся кадило, щекочущий слух звон колокольчиков, громкий голос ксендза и солнце, рассекавшее костел полосками золотой пыли, — все это повергало молящихся в состояние блаженной ленивой дремоты.
Мужчины, держа перед собой свечи, пламя которых трепетало от их дыхания, с трудом разнимали смежавшиеся веки. Кое-кто из женщин стоял на коленях, склонившись до земли, упираясь головой чуть ли не в пол, в какой-то смиренной и в то же время непочтительной позе. Другие как ни в чем не бывало спали, не стоя уже, конечно, а сидя на коленях, опершись головой о стены боковых приделов. Какая-то мать, усадив на ступеньках алтаря двухлетнего мальчика, дала ему в руки четки, и малыш усиленно старался обвязать их вокруг своей толстой ножки. Маленькая девочка развлекалась тем, что поднимала платьице до самого подбородка и хлопала себя по животику.
Ксендз Филипп видел все это вначале с амвона, а потом когда оборачивался от алтаря к костелу.
Видел это и, как всегда, возмущался, почему эти люди с таким равнодушием относятся к тому, что совершается сейчас в церкви.
«Ну и люди, будто из дерева», — думал он, переходя с одной стороны алтаря на другую.
А потом, подставляя костельному служке пальцы для омовения, обрушивался на самого себя.
— Что я за ксендз, если не могу властвовать над душами, и зачем только я полез туда, где мне не место.
Но во время «Agnus Dei» ксендз успокоился. Он машинально дочитал остальные молитвы, погружаясь под грубоватое нестройное пение в такую же благочестивую дремоту, как и распарившиеся в своей теплой одежде прихожане. А когда он, обернувшись к народу, провозгласил: — Ite missa est, — и когда при последних звуках постепенно затихавшей песни все дружно стали расходиться, у него возник вдруг вопрос: чего он, собственно говоря, хочет от них и от себя? Разве не они, разве не эта толпа, это скопище собиравшегося в костелах народа, разве не они создали и эти песни, и эти слова, из которых состоит обряд, и эти обычаи, и все это благочестие — и не они ли продолжают и дальше все это создавать? И не для того ли только он и нужен, чтобы помогать людям впадать, как бы в полусне, в тот божественный экстаз, который является для них состоянием благодарения, мольбы, единения с богом?
Он уже не хотел вести за собой прихожан, не хотел ни властвовать над ними, ни руководить.
Остановившись у изгороди, окружавшей кладбище, он с болью глядел, как по склонам костельного холмика расходились прихожане по двое, по нескольку человек. Уходили, не ощущая потребности поговорить с ним, оставляли его одного, как бы затерявшегося среди бесплодных противоречий. Он мечтал о каком-нибудь средстве, которое помогло бы ему навсегда от них избавиться, ему казалось, что эта помощь где-то совсем близко, он чувствовал, что она вертится где-то между пальцами или на сердце, но тут же ускользает, будто неприрученная ласочка.
Не успел он в этот день пообедать, как приехал крестьянин из Паментова звать его к умирающему.
Возвращаясь около четырех часов домой, ксендз дремал в повозке, так как было жарко, ехать надо было по песку и лошади плелись шагом. Вдруг его вырвал из дремоты резкий окрик правившего лошадьми крестьянина.
— Стой! Тпрру!.. А ну-ка, прочь отсюда.
Филипп увидел стоящую посреди дороги и пятящуюся от лошадей женщину, оборванную и растрепанную, которая тоже что-то кричала. Лошади остановились.
— Что случилось? Кто это? — спросил Филипп, неприятно пораженный.
— Да это Флоска, та, что год назад в уме тронулась. Как станет кому на дороге, двинуться не даст.
Незнакомая женщина стала угрожать кулаком.
— Двинуться не даст, — крикнула она со злобой. — Глядите-ка. Сам ты тронулся.
Она подошла к ксендзу и стала расправлять свою непомерно широкую сборчатую юбку.