Потом он сказал, водя пальцем по солнечному отражению на столе:
— Я вогнал в могилу детей.
А затем, прошептав слово «дьявол» и как бы издевательски кичась перед кем-то худшим из худших, снова признался:
— То, что я сделал, еще хуже. Я вогнал в могилу детей.
Он не переставал удивляться, не мог постичь, как это случилось, что он причинил столько зла этим людям из Паментова. Сколько он страдал из-за того, что не чувствует призвания, что у него не хватает рвения, но виновником самого большого несчастья он оказался тогда, когда был уверен, что действует правильно, так, как этого требует милостивая строгость закона божьего
Он, как утопающий, цеплялся сейчас за что попало. Старался уверить себя, что, как бы он ни поступил, он все равно не спас бы этих людей от несчастья, они все равно погибли бы и что воздействие закона обнаружило здесь неизлечимую рану, и поэтому трудно сказать, можно ли было бы при подобном стечении обстоятельств избежать беды. Но эту попытку оправдать себя вдруг начисто развеяло мучительное сознание, что дело не в том — удалось бы избежать или нет, а в том, что он не беспокоился об этом, ничего не сделал для того, чтобы как-нибудь предотвратить несчастье этих трех людей, чтобы им помочь. Не то было у него в мыслях, когда он исповедовал Флоса в темном костеле. И так всегда и всюду: не то, не то было у него в мыслях. Собой, только собой был он всегда занят.
Филипп все еще сидел неподвижно, и ему казалось, что он никогда уже не освободится от этого бремени, от этих почти неизвестных ему Флосов, имя которых он беспрерывно повторял.
— Флос, — шептал он, — Флос.
Прошло, однако, немного времени, и ксендз Филипп, совсем было упавший духом и не видевший спасения, почувствовал вдруг, что в нем поднимается все возрастающее чувство радости. Будто вместе со злом, которое он невольно причинил семье Флосов, вычерпалось до дна все зло его жизни. Никогда не чувствовал он в себе столько сил, чтобы начать новую жизнь, сколько в эту самую тяжелую для него минуту. Его уже не беспокоило, должен он быть ксендзом или нет. Он знал, что может быть ксендзом, что именно теперь он должен им быть. Убеждение это крепло в нем с каждым часом, требовало явности, признания перед людьми.
«Сегодня воскресенье. Проповедь уже прочитана, — размышлял ксендз Филипп. — Боже, почему я не понял все это вчера
Он принялся лихорадочно перебирать бумаги на столе. Разорвал лист, на котором была начата история собора святого Петра в Риме. Взял другой чистый лист и стал торопливо набрасывать заметки для своей очередной проповеди. Для первой настоящей проповеди.
«А если вам кажется, — писал он, — что вы выбрали не ту профессию, что не в этом ваше призвание, — вспомните, что на свете существует одна профессия, одно призвание — оказывать добро другому человеку».
Он зачеркнул это и начал по-другому:
«Перечислять свои грехи — это не жизнь, а прозябание. Одна только существует жизнь и одно только призвание — помогать людям. Мир движется вперед не соблюдением законов, а добрыми делами.»
Это показалось ему слишком мудреным для народа, да и самому не очень понятным. Он опять зачеркнул и взял другой лист бумаги.
«Кем бы ты ни был, ксендзом, служащим или крестьянином, ничего ты не достигнешь и до бога не дойдешь без любви к человеку. Ибо существует только одно призвание... один путь к спасению...» — писал он все медленнее.
Ксендз Филипп положил перо. У него помутилось в голове, и он не знал, что писать дальше. Он хотел отдохнуть или, быть может, успокоиться. Подойдя к окну, он распахнул его пошире, как бы не, своей, а чужой рукой, и даже с удивлением оглянулся, не понимая, чью это руку он видит.
Его поразил тот беспримерный хаос, в который как будто поверглось все вокруг. У него что-то начало страшно болеть, но он не знал что. В груди что-то бушевало, металось, как разъяренный зверь. И что-то невыносимо его угнетало. Он пытался уверить себя, что это пустяки, что он стоит у преддверия больших радостей, у преддверия новой жизни, которую собирается начать. Он решил прилечь на минуточку, но до постели уже не дошел.
Его нашли лежащим на полу, лицом вниз, пробовали спасти, но ничего не помогло.
А нашел его костельный Антоний, принесший письмо из епископской курии. Ксендзу Филиппу приказывали явиться дать объяснение по поводу обвинений, которые предъявляют ему прихожане.
Вскоре приход кишмя кишел народом. Вернулась из лесу Верося. Увидев толпу у крыльца, она выронила корзину и, раздавливая ногой рассыпавшиеся вокруг черно-лиловые ягоды, протолкалась в комнату среди неприязненно молчавших людей со страшным криком: «Что? Что?»