Поздно ночью прервала Октавия свои подсчеты, разум подсказывал ей, что пора лечь, но вместо того, чтобы заснуть, она разгоняла сон беспокойными мыслями о том, как ей со всем этим справиться. Отдавала ли она себе в такие минуты отчет, что дело не только в том, чтобы сохранить блестящее материальное положение? Что немалую роль играет еще и как бы невыполнение обязательств, которые, хочешь не хочешь, накладываются на каждого, в чьи руки попадает то, что открывает определенное поле деятельности. Что, хотя она использует это имение, сообразуясь только со своими прихотями, она его, однако, использует во вред не столько собственным интересам, сколько общим интересам более возвышенного характера? Вероятнее всего, в мыслях Октавии ничего подобного не было, и то неясное беспокойство, которое не давало ей заснуть, могло быть в одинаковой мере вызвано как плохим положением дел в Выджине, так и угрызениями совести иного, более высокого порядка. Так или иначе, ощущение это преследовало настолько сильно, что ей порой казалось, будто она слышит звон кос, шуршанье снопов, бульканье молока в хлеву, тарахтенье телег, шум соломорезок, отзвуки всех работ, мимо которых она проходила столько раз с холодным равнодушием, с веселым смехом. Это поднимало ее с постели. Не сомкнув ни на минуту глаз, она еще до рассвета отправлялась осматривать свое хозяйство. В папильотках, спрятанных под завязанным сзади платком, зимой в меховой куртке, летом в ситцевой кофточке, она заходила в хлев, в курятник, к свиньям, в сад, и не только заходила, но нередко и сама принималась за самую грубую работу. И не так уж много времени требовалось, чтобы она почувствовала удовольствие от этой работы. О, здесь она была в своей стихии, здесь никто не требовал, чтобы она была элегантной и привлекательной, никто не давал ей понять, что другие лучше ее, здесь она, пожалуй, могла показаться даже лучше других, потому что сил и здоровья у нее хватало. Как хотелось ей в такие мгновения разогнать всех гостей и посвятить себя Выджину. И тут ее обуревали мысли, казалось, вовсе ей не свойственные. «О, — рассуждала она, — наступят ли времена, когда не желание понравиться, а то, чем она занимается сейчас, будет не только цениться в женщине, но вызывать к ней любовь и стремление. Когда она будет казаться прекрасной не в танце, а вот так, за черной работой. А может, вообще наступят времена, когда мысли людей будут заняты работой, только работой, а все эти живущие для любви баловни судьбы исчезнут с лица земли». Вот это было бы хорошо для нее. На самом деле она не так уж сильно ощущала потребность в любви, но сложившийся с испокон веков порядок требовал, чтобы она разжигала ее в себе и — тщетно — в других к себе.
Усталая, но сияющая останавливалась она у плетня или дерева, чтобы помечтать не о любовнике или муже, но о сыне. Если уж должен быть мужчина, то пусть будет сын. Только сын может стать ее другом, спутником жизни. Сын, который ничего бы от нее не ждал и всегда находил в ней все, что ему было нужно. И опять: «О, наступят ли времена, когда люди не будут стыдиться того, что они, по существу, чтят. Когда украшением женщины будут только работа и дети. И никто не спросит, откуда, почему, ни о муже, положении, балах, успехах, нарядах, связях...»
Но этим непристойным мечтам и работе она могла предаваться только по утрам, часов до девяти-десяти. Потом гости начинали вставать, и она, опомнившись, бросала все и прокрадывалась домой, чтобы никто ее не видел, забыв уже о своем радостном жизнеощущении, злая, что после бессонной ночи будет плохо выглядеть. Если Сабина Коцелл находилась в Выджине, то Октавия, возвращаясь домой, забегала к ней на минуточку. И, открыв без разрешения ставни, принималась бегать по комнате и делиться с зарывшейся в подушки сестрой не причудами своих фривольных грез, а плохим состоянием выджинских дел.