Дом Пшемыских стоял невдалеке от прекрасной асфальтированной, но еще мало застроенной улицы. Чтобы подъехать к нему, надо было свернуть на разрытые пустоши, подготовленные для застройки. Подскочив на ухабе, машина наконец остановилась, накренившись, возле решетки, окаймлявшей виллу «Зофья». В это мгновение тучи расступились, и между ними показался огненно-красный, ненастный закат; в этом зловещем сиянии Октавия увидела стены своего дома. Все же она обрадовалась им — потеряв надежду на ссуду, она готова была вообразить, что даже стены ее дома развеялись, исчезли.
Никто не выбежал ей навстречу, жестокий холод пробирал до костей. Октавия поднялась на крыльцо, отворила дверь и позвала:
— Есть там кто-нибудь? Идите же сюда, пожалуйста!
Послышались чьи-то шаги, торопливо поднимавшиеся по лестнице, и вскоре показался управляющий домом Евстахий Кропковский, он же смотритель работ в порту. У него был энергичный абрис головы, коротко стриженные волосы, лицо, похожее на хорошо пропеченную буханку черного хлеба, небольшой мальчишеский нос и светлые, умные глаза.
— Я ждал вас, — говорил он, целуя руки Октавии, — ждал, выходил на дорогу, но не дождался. Я уже фактически думал, что случилось что-нибудь и вы не приедете.
— Я заезжала в город, — объяснила Октавия и, идя за Кропковским, направившимся к машине за чемоданами, добавила:
— Ну что? Не говорила я разве? В ссуде отказали. Как вам нравится?
Кропковский принял это известие с некоторым сочувствием, но спокойно.
— А я уже нанял рабочих для побелки и уборки, — говорил он, таща чемоданы по лестнице. — Со вчерашнего дня приступили к чистке канализационных стоков. Парней взял, чтобы привели в порядок сад. Столяр должен прийти завтра утром. За известь я тоже дал задаток. Фактически так, как вы велели.
Сообщения эти не огорчили Октавию, наоборот, придали ей бодрости.
Оставшись одна в тесной комнатушке, где на стуле и на полу возле печки стояли уже два чемодана, она, расхаживая среди безвкусной пансионатской мебели, обдумывала, как, обойдясь без ссуды, сделать все, что нужно по дому.
На достройку сеней, на перила, на недостающую мебель, на пружину к входным дверям хватит, пожалуй, квартирной платы. Пусть Кропковский хоть в лепешку расшибется, а деньги должен со всех получить.
— Ну что ж, — рассуждала она, — придется отказаться от такого сада, какой хотелось бы сделать. Посею только траву.
Но мысль, что в саду ничего, кроме травы, не будет расти, вовсе отбила у Октавии охоту заниматься домом, и она тут же повернула дело по-другому.
— Если я по кое-каким векселям продлю срок, — раздумывала она, — то мне, пожалуй, хватит на розы и тую. А может быть, и на несколько кустов дикого винограда. И еще какой-нибудь зелени: флоксов, бархатцев, шпорника, — это уж совсем копеечные расходы. А интересно, сколько стоят таволга и желтая акация?
Кропковский вернулся с кипящим чайником, и Октавия захлопотала возле столика, на котором стояли уже тарелочки и стакан; она вынула из дорожной сумки хлеб, масло, сахар, заварила чай и сказала не без удовлетворения:
— Счастье, скажу вам, что моего мужа здесь нет и что он не знает об отказе в ссуде. Он ужасно нервный. Он заболел бы. А мы уж как-нибудь справимся. Верно?
— Надеюсь, что все уладится, — ответил Кропковский без воодушевления. — Будем стараться, — добавил он.
Говорил Кропковский приглушенным, как бы немного простуженным голосом, и это, однако, производило выгодное, внушающее доверие впечатление.
«Как он близко принимает все к сердцу, — думала Октавия. — Мне повезло, что я нашла такого человека».
Напившись чаю и разработав план действий на завтра, она закуталась в платок и, сидя на диване, ждала Кропковского, который обещал вернуться с квартирной платой.
Дом бурлил какой-то своей особой суетней. Отовсюду долетала кухонная возня, хлопали печные дверцы, падали со стуком какие-то предметы, надоедливо капала вода из кранов. Где-то напротив двери Октавии пели фальшивым дискантом, с верхнего этажа тоже доносилось пение, правда женское и совсем иное — проникновенное, мелодичное, грустное. Двери поминутно хлопали с шумом, от которого сотрясался дом, по лестнице носились, словно жеребята, чьи-то дети: их визг утихал на мгновенье, как воробьиное чириканье, чтобы потом вспыхнуть с удвоенной силой.
Вся эта беспорядочная возня была куда утомительней, чем ритмический гул самой многолюдной улицы большого города.
«Ну как же этот Рончка построил дом, — упрекала мысленно Октавия своего архитектора. — Здесь можно с ума сойти».