С тихим стоном отвращения он оттолкнул Венеру.
Потому что лицо на полу перестало быть лицом. Это было месиво из хрящей и крови, из него слепо таращился один страшный глаз. На месте разбитого рта вздувались пузырьки пены и крови.
— Сам напросился, — одобрила Венера. — Ты все правильно сделал.
Малютка медленно обернулся, и, пока он оборачивался, Венера отступала все дальше и дальше, заламывая пальцы, превратившись вдруг в потасканную старуху. Малютка подтягивал ремни на тележке и торопливо, доверительно шептал лицу на полу:
— Ты теперь вытертый половик, сынок, — говорил он с горечью, — вытертый половик, как я и все остальные.
Его голос звучал печально до неузнаваемости, сохранился только тембр. Услышав, что старина Б. поднимает жалюзи, Малютка задумчиво погладил острую бородку, сощурился на послеполуденное солнце, и солнце сощурилось в ответ сквозь ползущие вверх жалюзи. Он быстро проехал между столами и баром и выбрался на свет, слившийся в одну цветовую гамму с тротуаром.
Бесшумно и быстро он ехал прочь по длинной убогой улице, подставляя ветру острую бородку, а бродяги смотрели ему вслед и гадали, что означают его слова.
— Прямо как Христос верхом на кресте, а не с крестом на плечах, — заметил кто-то, явно не одобряя такую подмену.
— А по мне, больше тянет на Дьявола, — процедила сквозь зубы Милашка Венера.
— Еще больше потянет на двадцатку или на пожизненное, если не пошевелит колесами, — угрожающе добавил старина Б.
— Пересаливаешь бретцели, старина, — посетовал кто-то. — Безногий так очумел от жажды, что не сумел остановиться.
Старина Б. отнес Фэнси к задней двери бара, принадлежавшего греку Стиву, потом присыпал пол опилками. Налил всем посетителям, но пить ни с кем не стал, а когда клиенты допили, навсегда выпроводил их на улицу.
Запер дверь, налил себе тоже, включил музыкальный автомат, сел к нему поближе среди пустых стульев и стал размышлять о прожитых днях и о тех, что еще предстояло прожить.
Когда настало утро, он все еще был трезвый, музыкальный автомат давно замолчал. Старина Б. упорно пил всю ночь, но чувствовал себя трезвей некуда. Еле шевелясь, как старик, хотя ему едва стукнуло сорок, он водрузил стулья на столы, а кепку — на голову. Подошел к кассе, открыл ящик и навсегда запер за собой дверь.
Без шуток
Девятнадцать «петель» на отпечатке указательного пальца. «Завиток» — на отпечатке большого. Определенного места жительства не имеет. Задержан для проведения расследования.
Это все, что было известно о Джино Бомаджино в отделе по борьбе с угонами.
Он задал им работенку, когда его, еще одиннадцатилетнего, вытащили из краденого грузовика, на котором он врезался в припаркованный на улице Матери Кабрини «понтиак». Он был в туфлях на шпильках, хотя без чулок, и во взрослом комбинезоне, висевшем на нем, как сложенный тент. Если бы не шпильки, заверил он патрульных, им бы нипочем его не поймать, просто на шпильках бегать неудобно. И сознался, когда надавили, что туфли откопал на свалке Гуз-Айленда, а комбинезон украл. Школу он бросил, «потому что ребята тыкали в него пальцами». Детский подбородок выдвинулся вперед, предупреждая полицейских, чтоб не вздумали и они тыкать в него пальцами, рыжие волосы сердито свесились на глаза.
— Вообще-то не люблю попадаться, — объяснил он солидно. — Но и дома жить не люблю, потому что Ники, Карло и Стив спят сверху.
Выяснилось, что «сверху» значит «на кровати», как старшие, а он — на полу. Лицо мальчишки, похожее на мордочку терьера, просияло:
— Я хотел поехать, куда глаза глядят. Я умею водить так, что только держись!
Полицейские заржали, и он побледнел от ярости. Его отправили в тюрьму для малолетних преступников. В общем, ему как-то удалось вырасти.
И тогда полицейские пожалели, что не сфотографировали и не дактилоскопировали его еще шесть лет назад, в тюрьме для малолетних преступников.
Потому что он и впрямь умел водить так, что только держись!
За шесть коротких лет рыжеголовый птенец оперился и встал на крыло. Чем длиннее была дорога, тем быстрее он ее преодолевал. Если Дженни — девушка, которая его любила, — спрашивала, к чему такая спешка, он отвечал:
— Чем быстрее я еду, тем мне спокойнее. Как будто к чему-то приближаюсь. Братья всегда ели в первую очередь, потому что они старше, в тюряге — и того хуже, каждый раз оттирали в конец очереди, мне и на свободе стало казаться, что все, кому не лень, норовят спихнуть меня на обочину. Но за рулем им со мной не тягаться. Здесь я любого обставлю. Если на хвосте копы — еще лучше. Когда от них смоешься, чувствуешь, что никому тебя не поймать, да никто пока и не поймал.