Началось. Сейчас он найдет повод лишить меня еды.
«Мать тебе положила слишком много. Смотри на мою тарелку и теперь посмотри на свою».
Он берет мою полную картошечки тарелку и отсыпает себе половину моего ужина.
Мать робко говорит, мол, Саша, ты же знаешь, у нее хороший аппетит. «У нее глисты, а не аппетит. Хрен прокормишь! Бери больше хлеба, я сказал, и двумя, двумя пальцами!» Я сосредоточиваю свое внимание на хлебе и забываю про вилку с наколотой картошкой. Неловкое движение — и картошечка летит мне на голые, загорелые колени. Дядя Саша излишне внимательно заглядывает в эти колени, мать могла бы что-нибудь и прочесть в этом взгляде, но она занята подрезанием хлеба. Дядя Саша осмотрев колени, произносит свое коронное: «Я не могу есть со свиньями. Встала и ушла». Я молчу, мать молчит.
«Я что, должен повторять?» Мать таращит на меня испуганные глаза, я встаю из-за стола и ухожу.
Я беру палку и иду в виноградную темень. В ней отчаянно орут сверчки и летают компаниями комары. Палкой я неистово сношу виноградные гроздья. Я ненавижу, ненавижу виноград. Еще две недели мне предстоит есть его на завтрак и обед, закусывая салом с чесноком. Я думаю о том, что когда стану взрослой, убью сперва дядю Сашу, и никогда в своей жизни не прикоснусь ни к салу, ни к винограду.
Когда я возвращаюсь в вагончик, мать и дядя Саша тихо возятся в его глубине. На столике возле вагончика стоят три грязные тарелки. Моей картошечки как не бывало. Я немного сижу на ступеньках вагончика, вдыхая ветер с далекого моря, путь на которое так труден для меня, и мечтаю сбежать ночью. Скоро из вагончика выходит мать. Она весела, начинает мыть посуду в грязном тазу. Я даже не спрашиваю, осталась ли еще картошечка. Я знаю, что нет. Я хочу пить. И говорю матери — «Ма, я пить хочу».
Темно, мы идем в умывальню, но там нет воды, отключили.
«Нет воды, видать, отключили», — говорит безмятежно мать.
Надо ждать до утра, но ждать нет никаких сил. Пить хочется не просто очень, а запредельно как. В этот момент я понимаю человека в пустыне. Я вообще-то и есть — человек в пустыне. Я иду и пью жадно и даже не морщась воду из грязного таза, в котором мать целый день намывала посуду. Я воин пустыни, мне ли брезговать водой.
Мать откуда-то издалека, со стороны туалета, начинает петь:
Кромка гор слилась с небом. Теперь перед глазами просто непроглядная темень и даже без звезд. Завтра будет, видимо, прохладный пасмурный день.
Я ложусь спать на матрасике на полу вагончика. Мать и дядя Саша рядом, но в кровати. Сетка под ними неистово прогибается. Они снова возятся, думая, что я заснула. Но я не заснула. Я слышу такой жаркий, на одних гласных, шепот матери и его очень мелкое мышиное дыхание.
Он не догнал меня в винограднике, а значит, мать останется довольной в эту ночь.
Я боюсь сказать ей. Боюсь сказать. Я боюсь даже намекнуть. Мне очень стыдно, что я такая. Мне очень стыдно, что ее муж, мой отчим дядя Саша — такой. Я помню, очень хорошо помню, как она ревела по нему.
Я сидела тогда на его тощих, нервных коленях, ощущая задом его вялый, иногда дергающийся член.
Он удерживал меня силой на своих этих коленях, а мать на кухне жарила драники. Я слышала шкворчание этих лепешечек, но мать моя не слышала моего отчаянного шипения. Тогда дядя Саша удерживал меня на своих острых коленях, чтобы я ему ответила, хочу ли я и дальше видеть его своим отцом.
Отцом?????
В смысле… Отцом??????
Ну как-то в моем понимании тогда отец, это было что-то.
Я отца не знала никогда.
Я не знала, что такое, когда отец с тобой говорит, хотя бы.
Но даже при всем при этом я представить не могла, что отец мог бы елозить по своему члену моим задом как ни в чем не бывало.
Короче.
Я набралась смелости и сказала, что хочу, чтобы вы, дядя Саша, пиздова- ли бы куда подальше.
Он как будто даже ждал этого, без лишних слов отпустил меня, и потом в саду я застала красную от слез мать. Он ей сказал, мол, не могу остаться с тобой, твоя дочь меня ненавидит, она вот только что сказала, что мечтает, чтобы мы разошлись. Что ж, мол, так тому и быть.
Мать, взмахивая полными руками, кинулась в сад рыдать, обнимая цветущую яблоньку. Ее даже давление шандарахнуло, так она распереживалась, что этот червяк ее бросит.
Но класс в том, что червяк даже не собирался ее бросать. Зачем ему ее бросать, если у нее подрастает кузнечик-дочь? Он расчетливо набивал себе цену.