Мы уселись на своих снопах. Вокруг, насколько хватал глаз, колыхался ячмень. Если сидеть тихо, можно было услышать, как шуршат колосья.
Улав начал что-то напевать. У него хороший голос, он часто поет, когда мы бываем одни в лесу или где-нибудь еще. Там он поет громко, не стесняясь. Сейчас он пел еле слышно, словно сам того не замечая. Перестав, Улав спросил:
— Как серп, хорошо режет?
— Да, — ответила Хильд.
— Давай его сюда, я подточу.
— Пожалуйста, — благодарно, как и в первый раз, сказала она. Повернувшись, Хильд потянулась, чтобы передать Улаву серп.
Это движение по-новому показало, как она красиво сложена. Хорошо еще, что мне разрешалось хотя бы смотреть на нее.
Мы снова принялись жать — и жали до завтрака. На поле, на стерне, лежало уже множество снопов. Ячмень был желтый и зрелый. Мы пошли домой поесть и отдохнуть.
— Ну что? — спросил отец.
— Работа для тебя есть, можешь приходить, — ответил я. Мать еще раз оглядела Хильд.
Снова мы жали, изнывая от зноя, до самого обеда. Работать в наклон было уже трудно. Спина напоминала о себе, и устали ноги.
Отец тоже пришел на поле, поставил первые жерди. И веером раскрывались на них снопы, обращенные к солнцу.
Прямо передо мной жала Хильд. Я видел пот, выступивший у нее на лице, видел ее горячую шею, покрытую словно капельками росы. Как ей жарко, думал я, как хочется ей прохлады, как мечтает она окунуться в речную заводь. Спина у нее устала, и красивые руки под рукавами платья устали. Когда она наклонялась, я услышал короткий вздох. Этот тихий вздох не предназначался ни для чьих ушей, но я уловил его, и мне показалось, что на всем свете нет ничего милее.
— Как дела, Хильд? — раздалось позади меня.
Отец стоял с ломом в руках, собираясь воткнуть еще одну жердь. Отец был высокий, седой, крепкий.
— Да ничего, — спокойно ответила она.
— Ну что же, можно пойти пообедать, — продолжал он.
Как только отец заговорил, я отвернулся. И зло уставился в пространство, как будто что-то там видел.
— А чисто ты жнешь, Хильд, колосков за тобой не остается, — заметил отец.
Она была так молода, что покраснела от похвалы хозяина. Доверчиво улыбнулась ему и стала еще красивее.
Мы с Улавом переглянулись. Конечно, после нас остается порядочно колосков, ведь мы торопимся и жнем как одержимые и у нас нет времени их подбирать. На миг мы забыли свою вражду из-за девушки и объединились против отца и этой Хильд, заработавшей похвалу за наш счет.
— Будем подбирать колоски, так никогда не разделаемся с жатвой, — сказали мы с Улавом.
— А я вижу, что можно жать и быстро и чисто, — отозвался отец.
Домой мы с братом шли рядом, усталые и злые.
Весь послеобеденный отдых Хильд просидела на кухне. Мы с братом улеглись в тени на воздухе. К жатве солнце всегда распаляется и печет в полную силу. И только в жатву воздух бывает так неподвижен. Но в тени хорошо. От колючего жабрея руки у всех были в красных точках.
Через открытую дверь доносился смех Хильд. Она разговаривала с матерью, которая мыла посуду, и с отцом, курившим, лежа на лавке. Хорошо, что она смеялась, разговаривая с ними, так и должно было быть. Я почувствовал, что мы с Улавом опять отдаляемся друг от друга.
Мы пошли точить серпы. Точило тоже стояло в тени. Но потом нам пришлось выйти на жаркое солнце. Мы должны были работать до вечера — Хильд, Улав и я. Отец пока остался дома. Мы с братом несли жердье. Хильд тоже взяла было охапку, но Улав быстро вмешался.
— Ступай налегке, Хильд. — Он в первый раз назвал ее по имени. — Видишь, мы взяли сколько нужно.
— Хорошо, — ответила она.
Улав пошел рядом с ней со своим грузом. Я плелся далеко позади, будто так и полагалось.
Хуже нет работать после обеда. Время тянется особенно медленно. Это мы уже знали по опыту многих лет. Мы с братом и Хильд выросли в разных краях, но послеобеденная жатва везде одинаково тяжела. Мы жали не разгибаясь. Спина давала себя знать. Первый и второй день — самые трудные. Потом привыкаешь, мышцы приспосабливаются.
Мы продвигались по полю наискосок. Улав по-прежнему шел первым. За ним шла Хильд и, наконец, я. Время от времени Улав распрямлялся и смотрел назад. Он косился и на меня, я отвечал ему злым взглядом. Между нами, наклонясь, жала Хильд. Каждому из нас хотелось, чтобы она была его девушкой. Ни у него, ни у меня никогда еще не было девушки, а теперь она должна появиться — у одного из нас. Иногда наши взгляды встречались над головой Хильд, мы радовались красивой девушке, работавшей рядом с нами, и смотрели дружелюбно и открыто. Потом, все вспомнив, злобно сверлили друг друга глазами и опять наклонялись к земле.