— Зачем?
— Зачем? Да просто смеху ради, вот зачем!
Линкольн отхлебнул еще, подошел к Рамону, поднял за подбородок его голову:
— Эй, уёбище…
— Что? О пожалуйста, ПОЖАЛУЙСТА ОСТАВЬТЕ МЕНЯ В ПОКОЕ!
— Ты у меня хуй сосать будешь, ХУЕСОС!
— О нет, прошу вас!
— Мы знаем, что ты гомик! Готовься, уёбок!
— НЕТ! ПРОШУ ВАС! ПРОШУ!
Линкольн пробежался пальцами по своей ширинке.
— ОТКРЫВАЙ РОТ!
— О нет, пожалуйста!
На этот раз Линкольн ударил Рамона сжатым кулаком.
— Я люблю тебя, Рамон: Соси!
Рамон открыл рот. Линкольн всунул кончик своего члена ему между губ.
— Укусишь меня, уёбище, — и я тебя УБЬЮ!
Рамон, плача, начал сосать.
Линкольн шлепнул его по лбу.
— ЖИВЕЙ давай! Больше жизни!
Рамон задвигал челюстями быстрее, пустил в ход язык. Затем, чувствуя, что сейчас кончит, Линкольн схватил Рамона за волосы на затылке и вогнал его до самого основания. Рамон подавился, задохнулся. Линкольн оставил его во рту, пока он не опустел.
— Так! Теперь отсоси у моего брата!
Эндрю сказал:
— Линк, да я лучше не буду.
— Зассал?
— Нет, не в этом дело.
— Кишка тонка?
— Нет, нет…
— Хлебни–ка еще.
Эндрю хлебнул. Чуть–чуть подумал.
— Ладно, пусть пососет.
— ЗАСТАВЬ ЕГО!
Эндрю встал, расстегнул ширинку.
— Готовься сосать, уёбок.
Рамон сидел и плакал.
— Подними ему голову. Так ему по–настоящему нравится.
Эндрю поднял голову Рамона.
— Мне не хочется тебя бить, старик. Открой рот. Это недолго.
Рамон раздвинул губы.
— Во, — сказал Линкольн. — Видишь, сосет. И никакой суеты.
Рамон задергал головой энергичнее, пустил в ход язык, и Эндрю кончил.
Рамон выплюнул все на ковер.
— Сволочь! — сказал Линкольн. — Ты должен был это проглотить!
Он подошел и дал Рамону пощечину — тот уже перестал плакать и, похоже, пребывал в каком–то трансе.
Братья опять уселись, допили вино из бутылок. Нашли в кухне еще. Вынесли в гостиную, раскупорили и приложились снова.
Рамон Васкес уже напоминал восковую фигуру покойной Звезды в Голливудском Музее.
— Получим свои 5 штук и отвалим, — сказал Линкольн.
— Он же говорит, что их тут нету, — сказал Эндрю.
— Педики — прирожденные вруны. Я их из него вытрясу. Ты сиди и винцо себе пей. А я этим гондоном займусь.
Линкольн поднял Рамона, перевалил себе через плечо и отнес в спальню.
Эндрю остался сидеть и пить вино. Из спальни доносились какие–то разговоры и крики. Тут он увидел телефон. Набрал нью–йорскский номер, за рамонов счет. Там жила его бикса. Она свалила из Канзас — Сити за лучшей жизнью. Но до сих пор писала ему письма. Длинные. Жизнь пока не улучшалась.
— Кто?
— Эндрю.
— О, Эндрю, что–нибудь случилось?
— Ты спала?
— Собиралась ложиться.
— Одна?
— Ну конечно же.
— Так вот, ничего не случилось. Этот парень меня в кино протащит. Говорит, у меня лицо утонченное.
— Ох, это же чудесно, Эндрю! У тебя прекрасное лицо, и я тебя люблю, сам знаешь.
— Конечно. Как у тебя там, киска?
— Не очень, Энди. Нью — Йорк — холодный город. Все только в трусики норовят залезть, им одного подавай. Я официанткой работаю, сущий ад, но думаю, что получу роль во внебродвейской пьесе.
— Чё за пьеса?
— Ох, не знаю. Какие–то розовые слюни. Один черномазый написал.
— Не доверяй ты этим черномазым, крошка.
— Я и не доверяю. Это просто опыта набраться. И у них какая–то известная актриса за бесплатно играть будет.
— Это–то ладно. Но черномазым не доверяй!
— Я ж не набитая дура, Энди. Я никому не верю. Просто опыта набраться.
— Кто черномазый?
— Фиг его знает. Какой–то драматург. Просто сидит все время, траву курит и рассуждает о революции. Революция сейчас — самое то. Приходится следовать моде, пока ее не сдует.
— Этот драматург — он к тебе не шьется?
— Не будь таким дураком, Эндрю. Я к нему хорошо отношусь, но он же всего–навсего язычник, зверь… А я так устала столики обслуживать. Все эти умники — за задницу щиплют только потому, что четвертак на чай оставили. Ад сплошной.
— Я о тебе постоянно думаю, крошка.
— А я — о тебе, красавчик, старина Энди — Большая Елда. И я люблю тебя.
— Ты иногда смешно говоришь, смешно и по–настоящему, вот поэтому я тебя и люблю, малышка.
— Эй! Что там у вас за ВОПЛИ?
— Это шутка, малышка. Тут у нас в Беверли — Хиллз большая пьянка. Знаешь же этих актеров.
— Орут так, будто убивают кого.