Бланш продолжала:
— Общественное положение маркиза, его политические взгляды, любовь к королю — все склоняло его к тому, чтобы уступить этим настояниям. Наконец к нему были посланы молодой шевалье де Мондийон и Бернар де Мариньи, чтобы поторопить с решением. Увидев, как он горит желанием примкнуть к ним, я догадалась, что стала единственным препятствием, мешающим ему в этом. Я обожала отца и не собиралась противиться его решению, продиктованному столь священными мотивами. Дождавшись той минуты, когда приезжие разошлись по своим комнатам, я предстала перед глазами маркиза в своем мужском одеянии... Он тотчас понял, что склонило меня к такому поступку, и с восторгом меня расцеловал.
«Ты спасаешь мою честь! — сказал он мне, но тут же остановился в нерешительности: — Имею ли я право подвергать тебя тяготам и постоянному риску? Бланш, не надо утаивать от самих себя, что эта война будет долгая и жестокая; наши недальновидные солдаты не рассчитали всех последствий».
Я перебила его:
«Что ж из этого, отец? Полученное мной воспитание приучило меня ко всяким тяготам, а что касается опасностей, так ведь я разделю их с вами!»
Я привела ему в пример многих вандейских женщин, которые, надев мужской наряд, последовали за своими мужьями в сражения. Ему самому очень хотелось, чтобы его убедили, и мои настояния недолго оставались безответными. Он согласился со всем, и целую ночь мы собирали оружие и боеприпасы, хранящиеся в замке.
На следующий день после этого я была представлена Бернару де Мариньи и шевалье де Мондийону под именем одного из моих кузенов, находившегося в коллеже Анже; никто из них не заподозрил во мне женщину, а Мондийон, будучи примерно одного со мной возраста, предложил мне свою дружбу.
Вы знакомы с событиями этой войны, несущей неисчислимые бедствия, когда, поочередно становясь то победителями, то побежденными, воюющие знаменовали свои победы бесчеловечными жестокостями. Сердце мое обливалось кровью от всех этих ужасов, но даже командиры не могли их предотвратить, а возбуждение некоторых из них было так велико, что они не только не стремились обуздать творящих подобное, но сами подбадривали их.
Трудности отправления благочестивых служб не только не ослабили, а напротив, увеличили набожность вандейцев. Часовни были снесены или сожжены, но священники, сражающиеся в общем строю, служили мессу всюду, где бы они ни находились, и даже чаще, чем раньше; днем назначали сбор на ночь, и посреди леса, в самых удаленных местах, отправлялась божественная служба, а присутствовавшие на ней крестьяне слушали ее с глубоким благоговением. Отец и я были на такой мессе в тот день, когда вы своим покровительством спасли мне жизнь в страшную минуту, ведь меня собирались убить. Остальное вы знаете...
Рассказ Бланш несколько раз прерывался из-за коротких остановок маленького отряда, стремившегося до наступления ночи достичь Нанта. День склонялся к вечеру, когда они оказались на берегу Луары и пересекли мост Руссо; спустя несколько минут Оливье заключил в свои объятия мать и сестер; три года его отсутствия и неожиданное возвращение позволили особенно сильно почувствовать радость свидания.
Бланш рыдала: она думала, что ей, вероятно, не суждено увидеть родных, разлученных с ней!..
После первых приветствий Оливье представил семье свою юную спутницу. Достаточно было нескольких минут, чтобы живо заинтересовать мать и сестер. Лишь только Бланш высказала намерение переодеться в женское платье, обе молодые девушки бросились выполнять ее желание, оспаривая друг у друга право прислуживать ей в качестве камеристки.
Такое поведение, на первый взгляд вполне естественное, на самом деле многого стоило в условиях того времени. В Нанте царила скорбь и лились слезы: каждый день посреди городских площадей на эшафоте проливалась кровь новых жертв, а беспощадный Каррье считал, что она течет еще слишком медленно, и терялся в мыслях, какую бы еще придумать казнь. Со времени его появления в городе не прошло и двадцати дней, а уже четыре тысячи горожан погибло под топором Революции. Вскоре этот способ казни стал казаться ему слишком долгим. Он придумал «потопление», и это новое слово с тех пор стало неотделимо от его имени. Ламберти и Фуке, достойные служители этого деспота, взяли на себя осуществление такого рода казни — первая из них была устроена после буйного пиршества. Для того, чтобы воспроизвести ту казнь, какой Нерон запугал Рим, срочно были построены суда; к ним были приспособлены клапаны; они открывались — и мгновенно тысячи жертв исчезали, поглощенные волнами, в то время как речники, вооруженные крюками и веслами, оглушали и добивали тех несчастных, кто смог вынырнуть на водную поверхность и пытался вплавь добраться до берега. Наконец, смерть соединили с поруганием! Обнаженные юноши и девушки, связанные попарно, сбрасывались в Луару. Гнусному Каррье удалось превзойти в своей жестокой изобретательности Тиберия, и сочетая кровожадность с насмешливостью, он назвал эти казни «республиканскими свадьбами»!
А во время всех этих ужасов пробивалась любовь, похищая какие-то мгновения у страха. Старшая сестра Оливье через несколько дней должна была выйти замуж за молодого адвоката из Нанта, и мать, сообщившая эту новость Оливье, особенно радовалась возвращению сына еще и потому, что он сможет присутствовать на свадьбе ее дорогой Клотильды.
Вскоре вернулись обе девушки, приведя с собой Бланш, одетую с изящной простотой. Оливье сделал несколько шагов навстречу ей и замер в изумлении. Когда до этого на ней был мужской наряд, он не разглядел ее небесной красоты и грации, казалось вернувшейся к ней вместе с женским одеянием.
— Мне казалось, что я спас женщину, — сказал он, в порыве восторга целуя ее руку, — а передо мной ангел, которого я вырвал у смерти!
Бланш опустила глаза, а щеки Оливье покрылись необычным румянцем; в течение всего вечера многократно вглядываясь в нее, он испытывал не подвластные его воле чувства, а рука его, крепко прижатая к груди, тщетно пыталась утишить учащенное биение сердца.
Любовь была уже знакома Оливье — он изведал неистовую страсть в годы ранней юности. Счастливые годы, когда человек, полный энергии и желаний, устремляется в жизнь, с жадностью пытаясь охватить необъятное будущее, наполненное, как ему кажется, блаженством и простирающееся до безоблачного горизонта. Оливье любил со всей пылкостью своей души, но его обманули, предали; прикосновение холодной истины уязвило его сердце, и, будучи совсем еще молодым, он увидел, как уносятся его восторженные иллюзии, те, что были словно отражением неба, своим ярким блеском предназначенным осветить утро нашей жизни. Кровь, кипящая в его жилах, медленно успокаивалась, восторженность сменилась печальным равнодушием; в конечном итоге он стал как больной, лишившийся энергии и сил из-за внезапного исчезновения лихорадки, которая одна только их и питала.
И что же! Все мечты о счастье, все ростки новой жизни, притягательная сила юности — а он считал, что все это исчезло для него навек, — теперь возрождались и виднелись в пока еще смутной дали, которую он все же сумеет однажды достичь; он сам поражался тому, что время от времени без всякой причины у него как у счастливого человека на лице появлялась улыбка. Это не имело ничего общего с неистовым восторгом его первой страсти, это было другое чувство — тихое, сладкое; оно словно циркулировало вместе с его кровью, наполняло воздухом сжатую грудь, возвращая энергию его телу, изнуренному треволнениями; он не чувствовал больше той тяжести, что еще вчера давила, не давала жить и заставляла желать для себя скорой смерти как единственной возможности избавиться от страданий.
Бланш же, прежде всего испытывавшая по отношению к Оливье благодарность, приписывала этому чувству все эмоции, волнующие ее. Разве это не само собой разумеется, что ей хотелось быть в обществе человека, спасшего ей жизнь? Разве ей могло быть безразлично то, что он говорил? А его лицо, отмеченное столь глубокой печалью, как могло оно не возбуждать жалость в ее сердце? При виде того как он вздыхает, глядя на нее, разве не хотелось ей сказать ему: «Оливье, я вам стольким обязана, не могу ли я вознаградить вас счастьем?»