— Да, Бернар, да, — ответил г-н Девиолен, — я знаю, ты славный малый. Это не твоя вина.
— О-о! Господин инспектор, скажите мне еще что-нибудь такое... Ох! Меня душат слезы...
— Поплачь, дружок, поплачь! — уговаривал его инспектор. — Тебе станет легче.
— О Боже мой! Боже мой! — изнемогал бедняга и наконец, разразившись рыданиями, рухнул в кресло.
Ничто не могло меня так взволновать, как это зрелище: великая сила, сломленная великим отчаянием. Даже вид человека, борющегося со смертью, не производил такого впечатления, как этот рыдающий страдалец.
Один за другим мы покинули комнату умирающего; при нем остались только доктор, Мона и Бернар.
Ночью Бертелен умер.
В следующее воскресенье вновь состоялась охота.
Сбор был назначен у Волчьей пустоши. Инспектор созвал всех лесников, кроме Бернара; но, независимо оттого, позвали его или нет, Бернар был не из тех, кто пренебрегает своими обязанностями. Он пришел в условленное место, только у него не было ни карабина, ни ружья.
— Зачем ты пришел, Бернар? — спросил его г-н Девиолен.
— Я старший в отделении лесничества, господин инспектор.
— Но в этот раз я не предлагал тебе принять участие в облаве.
— Да, да, я понимаю и благодарен вам, но служба прежде всего. Бог свидетель, я отдал бы свою жизнь, чтобы не случилось того, что произошло, но оттого, что я буду горевать сидя дома, не уменьшится шестифутовый пласт земли над телом моего дорогого бедного дяди; если бы вы только знали, господин Девиолен, как меня мучит, что он не простил меня перед смертью.
— Как он мог тебя простить? Он и не знал, что этот злосчастный выстрел был твой!
— Да, да! В миг смерти он не знал, бедняга; но сейчас, там, наверху... говорят, мертвые все знают.
— Хватит, Бернар! Мужайся!
— Мужаться? Да мужества мне хватает, господин Девиолен, но как бы я хотел, чтобы он меня простил...
Наклонившись к инспектору, он прошептал:
— Вот увидите, со мной случится несчастье. И все потому, что он меня не простил.
— Ты сошел с ума, Бернар!
— Возможно, но так я думаю...
— Хватит, замолчи, и давай лучше поговорим о другом! Почему ты без ружья или карабина?
— Потому что никогда больше — слышите? — никогда, инспектор, я не притронусь ни к карабину, ни к ружью!
— А чем ты будешь убивать кабана, если собаки его затравят?
— Чем буду убивать? — переспросил Бернар. — Чем?.. А вот этим!
И он вытащил из кармана нож.
Господин Девиолен пожал плечами.
— Пожимайте плечами сколько хотите, господин Девиолен, но так и будет! Из-за этих разбойников-кабанов я убил своего дядю! К тому же, пользуясь ружьем, я не чувствую, что их убиваю, а вот ножом — другое дело! И потом, чем режут свиней? Ножом! А кабан и есть свинья!
— Раз ты ничего не хочешь слушать, делай как знаешь!
— Да, дайте мне возможность поступать как я хочу... и вы увидите...
— Приступим, господа, приступим! — призвал инспектор.
Охота началась как обычно, но на этот раз, хотя три или четыре пули задели кабана, зверь убежал далеко и только через четыре-пять часов погони решил схватиться с собаками.
Все охотники знают, что, даже когда испытываешь крайнее утомление и еле держишься на ногах, как только послышится «У-лю-лю!», усталость забывается.
Мы уже пробежали десять льё в разных направлениях, но в ту минуту, когда по лаю собак стало ясно, что зверь загнан, к каждому из нас вернулись силы и все устремились в ту часть леса, откуда раздавался шум.
Это была лесосека, покрытая молодой порослью лет восьми—десяти, то есть примерно двенадцати футов высотой. По мере того как мы приближались, шум усиливался и время от времени видно было, как то одна, то другая собака, подброшенная ударом кабаньего рыла, взлетала над верхушками деревьев; переворачиваясь в воздухе и отчаянно визжа, они падали на землю и снова кидались на кабана. Наконец, мы подбежали к поляне. Зверь был прижат к корням поваленного дерева; двадцать пять или тридцать собак одновременно налетали на него; десять—двенадцать из них были ранены, у некоторых были распороты животы, но эти благородные животные, пренебрегая болью, снова и снова бросались в сражение, топча свои собственные волочащиеся внутренности, — это было поразительное и жуткое зрелище.
— Ну же, Мона! — воскликнул г-н Девиолен. — Всади пулю в этого шутника; хватает уже погибших собак! Прикончим его!
— Ну, господин инспектор, что вы такое говорите? — воскликнул Бернар, отводя дуло оружия уже прицелившегося Мона. — Пулю, пулю этой свинье? С нее хватит и ножа! Обождите, обождите, сейчас увидите!
Он вытащил нож и ринулся на кабана, отбрасывая в стороны собак, которые вновь и вновь нападали на зверя, а затем будто слился с этой подвижной воющей массой; в течение двух-трех секунд невозможно было ничего различить, как вдруг кабан сделал неистовую попытку броситься вперед. Каждый из нас опустил палец на гашетку ружья, но тут поднялся Бернар; схватив за задние ноги вырывающегося изо всех сил зверя, он удерживал его своей всем известной железной хваткой, а собаки снова бросались на кабана: их тела покрывали его подобно движущемуся пестрому ковру.
— Ну же, Дюма! — обратился ко мне г-н Девиолен. — Это как раз для тебя: давай делай твой первый выстрел.
Я подошел к кабану; при моем приближении силы его удвоились: лязгая челюстями и уставившись налитыми кровью глазами, он тщетно пытался освободиться из сжимающих его тисков.
Вставив дуло ружья ему в ухо, я выстрелил.
Удар был такой силы, что зверь вырвался из рук Бернара, но лишь затем, чтобы откатиться на пару шагов: он был мертв. Пуля, пыж и огонь вошли ему в голову — я буквально прожег ему мозг.
Бернар громко захохотал.
— Ну вот! — закричал он. — Есть еще радости на этом свете!
— Да, есть, — заметил инспектор, — но если ты будешь продолжать в том же духе, храбрец, тебе недолго придется этим забавляться. А что с твоей рукой?
— Ерунда, царапина! У этой твари шкура оказалась такая твердая, что нож закрылся.
— И, закрывшись, отрезал тебе палец? — спросил г-н Девиолен.
— Начисто, господин инспектор, начисто!
Бернар протянул правую руку: на указательном пальце отсутствовала первая фаланга; затем, при общем молчании, воцарившемся при виде этого зрелища, он приблизился к инспектору и продолжал:
— Это только справедливо, господин Девиолен: именно этим пальцем я застрелил дядю.
— Надо позаботиться о ране, Бернар!
— Позаботиться? Есть о чем! Ветер подует — все подсохнет!
И с этими словами, снова открыв нож, он стал отрезать собакам полагающуюся им часть добычи так спокойно, будто ничего не произошло.
На следующую охоту он принес не нож, а кинжал в виде штыка, изготовленный у него на глазах его братом, оружейником из Виллер-Котре; этот кинжал не сгибался, не ломался, не складывался.
Во время этой охоты повторилась сцена, уже описанная мной; однако кабан остался на месте, зарезанный, словно домашняя свинья.
Таким же образом Бернар действовал на всех последующих облавах, причем с такой ловкостью, что друзья не называли его иначе как «колбасник».
Но ничто не могло его заставить забыть о смерти Берте-лена. Он становился все мрачнее и мрачнее и время от времени говорил инспектору:
— Вот увидите, господин Девиолен, несмотря ни на что, со мной когда-нибудь приключится несчастье!
Прошло три или четыре года после описанных только что событий; я уже покинул Виллер-Котре и вот однажды приехал туда на несколько дней. Дело происходило в декабре; снег покрывал землю.
Расцеловавшись с матерью, я побежал к г-ну Девиолену.
— О! — закричал он, увидев меня. — Это ты, мальчуган? И прибыл как раз к охоте на волков!
— По правде говоря, я именно об этом и подумал, когда увидел снег. Как хорошо, что я не ошибся.
— Да, знаешь, трое-четверо этих господ бродят по лесу, из них два — на угодьях Бернара; вчера я уже приказал ему выгнать их из логова, предупредив, что завтра утром мы будем у него.
— Как всегда, в Новом доме?
— Как всегда.
— А как поживает бедный Бернар? Он по-прежнему убивает кабанов своим штыком?