— О! Кабаны истреблены от первого до последнего. По-моему, ни единого не осталось в лесу. Бернар всем им устроил смотр.
— Их гибель его утешила?
— Нет; бедняга мрачнее и грустнее чем когда-либо прежде. Ты увидишь, как он изменился. Я выхлопотал пенсию вдове Бертелена. Но его ничто не утешает. Его грызет тоска. И он еще более ревнив, чем обычно.
— И по-прежнему без причины?
— Его бедная женушка просто ангел.
— Ну и ну! У него настоящая мания, впрочем, это не мешает ему быть одним из лучших ваших лесников, правда?
— Великолепный лесник!
— Не может так случиться, что из-за него мы завтра останемся без добычи?
— Ручаюсь за него.
— Ну и прекрасно, а время его излечит.
— Время все только усугубляет, и я начинаю думать, что он прав: с ним действительно случится какое-нибудь несчастье.
— Дело зашло так далеко?
— Да, черт возьми! Должен сказать — я сделал все что мог; мне не в чем себя упрекнуть.
— А как поживают остальные?
— Прекрасно.
— Как Мильде?
— По-прежнему бьет по две белки одной пулей.
— Как Мона?
— Мы охотились позавчера с ним вместе в болоте Койоль: он подстрелил семнадцать бекасов, ни одного не упустил.
— А Бобино?
— Бобино заказал из хвоста своего кабана свисток для собак и клянется, что у него не будет покоя ни на том ни на этом свете, пока .ему в руки вновь не попадется вся остальная часть зверя.
— Значит, за исключением Бернара, у всех все в порядке?
— Все отлично.
— Когда сбор?
— В шесть утра, в конце Больших аллей.
— Встретимся там.
Я покинул г-на Девиолена, чтобы поздороваться со всеми старыми друзьями, остававшимися в моем краю.
Одна из самых больших радостей в жизни — быть родом из маленького городка, где все жители тебе знакомы и где с каждым домом связано какое-нибудь воспоминание. Что касается меня, то, возвращаясь иногда в этот маленький городок, неизвестный почти никому в мире, я выхожу из кареты за полульё до места и иду пешком, здороваясь с каждым деревом по дороге, заговаривая с каждым встречным и приходя в волнение от любого незаметного пустяка и даже от неодушевленных предметов. Вот почему предстоящую завтра встречу с лесниками я предвкушал как настоящий праздник.
Этот праздник начался в шесть утра. Я увидел всех своих старых знакомцев: у всех бакенбарды были покрыты инеем, ибо, как я уже говорил, накануне шел снег и было ужасно холодно. Мы обменялись крепкими рукопожатиями и двинулись в сторону Нового дома. Рассвет еще не наступил.
Когда мы подходили к месту, названному Прыжок Оленя, потому что как-то во время охоты герцога Орлеанского олень перескочил с одного склона на другой через дорогу, пролегающую именно в этом месте, — итак, повторяю, когда мы подходили к Прыжку Оленя, темнота начала рассеиваться. Впрочем, для охоты время было великолепное: последние двенадцать часов снег не падал и заломы на деревьях, сделанные лесниками, чтобы отметить проходы зверей, не были занесены. Если бы только удалось выгнать волков из логова, они должны были стать нашей добычей.
Мы прошли еще полульё и вышли к повороту, где нас обычно ждал Бернар. Но там никого не было.
Такое нарушение установленного порядка со стороны столь обязательного человека, как Бернар, нас обеспокоило. Мы ускорили шаги и подошли к изгибу дороги, откуда на расстоянии примерно одного километра виднелся Новый дом.
Благодаря снежному ковру, покрывающему землю, все предметы, даже достаточно удаленные, можно было прекрасно различить. Мы увидели маленький белый дом, наполовину закрытый деревьями, небольшой столб дыма, поднимающийся из трубы вверх, лошадь без хозяина, уже оседланную и взнузданную (она топталась перед дверью дома); но Бернара нигде не было видно.
Однако слышен был жалобный вой собак.
Мы переглянулись, непроизвольно покачали головами и ускорили шаг. При приближении к дому картина не менялась.
За сотню шагов до дома мы невольно замедлили ход. Чувствовалось, что совсем близко, почти на расстоянии вытянутой руки от нас произошло какое-то несчастье.
За пятьдесят шагов мы почти остановились.
— И все же, — заметил инспектор, — надо ведь узнать, что случилось.
Мы снова пошли вперед, молча, с замирающим сердцем; никто не произнес ни единого слова.
Увидев нас, лошадь вытянула шею в нашу сторону и заржала.
В другом углу собаки кидались на ограду своего загона и яростно ее кусали.
В десяти шагах от дома виднелась лужа крови и валялся разряженный седельный пистолет.
От этой лужи крови к дому вели отпечатки шагов; за ними тянулся кровавый след.
Мы позвали хозяина дома. Ответа не последовало.
— Войдем! — сказал инспектор.
Вошли: Бернар лежал на полу рядом с кроватью, судорожно сжимая в руках скрученное покрывало; на ночном столике над его головой стояли две бутылки: одна пустая, другая полная; в левом боку у него зияла большая рана, и его любимая собака вылизывала кровь.
Он был еще теплый; смерть наступила минут за десять до нашего прихода.
На следующий день от почтальона соседней деревни мы узнали, что произошло: все разыгралось почти у него на глазах.
Бернар постоянно ревновал свою жену, и его ревность, совершенно необоснованная, как я уже говорил, со временем только возрастала. Он ушел из дома около часа ночи, решив воспользоваться ярким лунным светом, чтобы выгнать из логова на своих угодьях двух волков.
Через час после его ухода к жене пришел посыльный передать ей, что у ее отца случился апоплексический удар и что он хочет увидеть дочь перед смертью. Несчастная женщина собралась и тотчас же отправилась в путь, не имея возможности предупредить мужа, куда она ушла: ни она, ни посыльный писать не умели.
Вернувшись в пять часов утра, Бернар обнаружил, что дом пуст. Он пощупал постель — постель была холодная; он позвал жену — жена исчезла.
«Вот оно что! — подумалось ему. — Она воспользовалась моим отсутствием, считая что я не вернусь так рано. Она меня обманывает; я убью ее!»
Он предполагал, что знает, где она.
Отвязав свои седельные пистолеты, он зарядил их крупной дробью: один четырнадцатью дробинами, другой семнадцатью. (Четырнадцать дробин нашли в заряженном пистолете и семнадцать — в его теле.)
Потом он оседлал лошадь, вывел ее из конюшни и поставил перед дверью. Затем он взял пистолеты; один вложил в левую кобуру, куда тот легко вошел.
По случайности, правая кобура была более узкой, и пистолет не вставал на место. Бернар решил втолкнуть его силой.
Он взял кобуру одной рукой, рукоятку пистолета другой и резко толкнул пистолет в кобуру.
Толчок отпустил пружину, и произошел выстрел. Для удобства Бернар держал кобуру, прижав ее к себе; весь заряд вошел в его левый бок, прожег его и разорвал внутренности.
В это время рядом проходил почтальон. Он прибежал на звук выстрела. Великан стоял, ухватившись за седло.
— Боже мой! Что с вами, господин Бернар? — спросил почтальон.
— Случилось то, что я предвидел, мой бедный Мартино. Я убил своего дядю выстрелом из ружья, а себя — выстрелом из пистолета.
— Вы убили себя, сударь? Но с вами все в порядке!
Бернар повернулся к нему: одежда на нем еще дымилась, кровь текла ручьем.
— О Боже мой! Чем я могу помочь? Хотите, я сбегаю за доктором?
— За доктором? Что ему здесь делать? Разве он спас моего дядю Бертелена?
— Но что мне делать? Говорите!
— Вытащи мне две бутылки снадобья из погреба и отвяжи Рокадора.
Почтальон часто по утрам вместе с Бернаром угощался вином; он взял ключ и спустился в погреб, достал две бутылки, отвязал Рокадора и вернулся.
Он увидел, что Бернар сидит за столом и пишет.
— Вот! — сказал почтальон.
— Спасибо, друг, — поблагодарил раненый, — поставь бутылки на ночной столик и иди по своим делам.
— Но, Бернар...
— Иди, говорю тебе, иди!
— Вы правда хотите, чтобы я ушел?
— Да.
— В таком случае до свидания!
— Прощай.
Почтальон быстро удалился, надеясь, что рана Бернара не так уж опасна: как можно было подумать, что человек, сохраняющий хладнокровие и спокойствие, смертельно ранен?