Добрый священник мучительным усилием выдавил улыбку в ответ на приветствия и занял предложенное место за столом, тогда как место напротив него, отведенное Сатюрнену Сиаду, оставалось свободным.
Но, к величайшему изумлению окружающих, кюре, чье присутствие вносило обычно в подобные собрания и милое веселье и отеческую теплоту, на этот раз оставался холодным, как мрамор. Видно было, что он старается принять участие в общем смехе и шутках, но слова замирали у него на губах. Каждый раз, когда снаружи слышался шум и кто-нибудь из присутствующих бежал к окну посмотреть, не Сатюрнен Сиаду ли это вернулся, кюре, движимый, вероятно, каким-то непреодолимым чувством, опускал голову и тяжело вздыхал.
Вскоре беззаботная и веселая беседа полностью переключилась на отсутствующего хозяина дома. Все гадали, где он сейчас и что делает. О чем он думает, и так было ясно: досадует, что не может присоединиться к ожидающим его детям и друзьям.
Пока велся этот оживленный спор, проникнутый дружеским расположением и семейным участием, аббат оставался отстраненным, погруженным в свои мысли и, казалось, подавленным каким-то воспоминанием.
К этому часу, наконец, разразилась надвигавшаяся гроза. Было слышно, как дождь уныло хлещет по оконным стеклам; ветер, врывавшийся в коридоры и трубы, завывал и жаловался, словно плачущая душа, нуждающаяся в молитве. Время от времени вспыхивали молнии, сопровождаемые раскатами грома; в их голубоватом отблеске свет от ламп казался бледным.
Вопреки предсказаниям Тома Сиаду, собравшимся не только не удалось развеселить аббата Шамбара, но, напротив, грусть и уныние достойного священника передались всем сидящим за столом.
Беседа мало-помалу замирала. Если за столом и переговаривались еще, то вполголоса; никто ничего не ел и почти ничего не пил; пьянящие вина Юга, вместо того чтобы веселить сотрапезников, словно превращаясь в наркотический напиток, повергали всех в глубокую меланхолию.
Над домом нависло предчувствие неведомого несчастья, грозившего обрушиться на семью, как стервятник бросается на добычу.
Неожиданно раздался стук во входную дверь; то был один-единственный удар — низкий и глухой; именно так, один раз, в дверь стучат тогда, когда знают — одного удара достаточно, чтобы содрогнулся весь дом.
Присутствующие переглянулись и затем, словно сговорившись, перевели взгляд на кюре.
Он был бледен как призрак, холодный пот струился у него по лбу, зубы лязгали.
Дверь в столовую открылась; все вскочили, заранее страшась предстоящего визита, хотя и не знали еще, кого им придется увидеть.
Первым вошел капитул, за ним асессоры в мантиях, потом чиновники ратуши, затем лучники, низшие судейские, и наконец показались носилки: их несли четверо.
На носилках, прикрытое окровавленной простыней, лежало тело, как можно было догадаться по видневшимся очертаниям.
Тома понял, что он должен делать. Не говоря ни слова, не задав никому ни одного вопроса, он приблизился к носилкам (при этом волосы его стали дыбом) и медленно приподнял простыню, прикрывавшую тело.
Из всех уст одновременно вырвался громкий, отчаянный крик: это был труп Сатюрнена Сиаду.
Тело, пронзенное одиннадцатью ударами ножа и плавающее в крови, было найдено на этой стороне Вильфранша, на берегу реки Эре; убийца, вероятно, не успел его бросить в воду.
К изумлению присутствующих, кюре Шамбар, вместо того чтобы остаться утешать семью, как требовал его долг священника и друга, поднялся со стула и, проскользнув в приоткрытую дверь, исчез, не сказав никому ни единого слова.
Прошло двенадцать часов после описанных нами событий; душераздирающие крики и громкие рыдания первых минут уступили место глубокой безысходной скорби, время от времени прорывающейся наружу тяжелым вздохом и беззвучным плачем. Тело Сатюрнена Сиаду, уложенное на кровати, было выставлено в комнате нижнего этажа, куда поочередно приходили все жители городка; на фоне тусклого света мглистого дня колыхалось белесоватое пламя двух желтых восковых свечей — одна у головы трупа и одна в ногах; женщины удалились в свою комнату; около умершего остались Жан и Луи — его младшие сыновья; неподвижные, онемевшие, они сидели друг напротив друга по обе стороны камина, где дотлевал зажженный с вечера огонь.
Время от времени то один, то другой вставал, целовал седые волосы отца и в слезах возвращался на свое место.
Оба были мрачны, и временами выражение их лиц становилось угрожающим, зловещим, выдавая мысли, терзающие их.
Они провели так пять или шесть часов, обменявшись всего лишь двумя фразами:
— Ты знаешь, где наш брат Тома? — спросил Жан.
— Нет, — ответил Луи.
И братья вновь погрузились в мрачное молчание, такое нестерпимое для этих живых, необузданных натур.
Внезапно дверь отворилась. На пороге появился Тома; Жан и Луи одновременно подняли головы с тем, чтобы задать один и тот же вопрос: «Где ты был?», но выражение его лица было таким странным, что они не осмелились ни о чем спрашивать старшего брата и молча ждали. Тома повесил плащ у двери, медленно подошел к телу, приоткрыл простыню, поцеловал отца в лоб, потом вернулся к братьям и сел между ними, снова надев шапку на голову и скрестив руки.
— О чем ты думаешь, Жан? — спросил он.
— Я думаю, как отомстить за смерть отца, — ответил юноша.
— А ты, Луи?
— О том же, — сказал второй.
— Знать бы только, кто убийца, — добавил Жан.
— Ведь отец никогда никому не сделал ничего плохого, — заметил Луи.
— Тем не менее это месть, — продолжал Жан.
— А почему ты считаешь, что это месть? — спросил Тома.
— Ах, да, — промолвил Луи, — ты уже ушел, когда стали осматривать его одежду: в карманах у него нашли его золотые часы, серебряный кубок, дюжину шестиливровых экю королевской чеканки, квадрупль чистого золота и пять или шесть мелких монет из Барселоны.
— Теперь ты понимаешь, брат, что это месть, — произнес Жан.
— Презренный убийца! — воскликнул Луи.
— О да, именно презренный, — прошептал Жан.
— Но я поклялся! — объявил Луи.
— И я тоже, — сказал Жан.
— В чем ты поклялся?
— В том, что, даже если на это уйдет вся моя жизнь, я найду убийцу моего отца и он умрет от руки палача.
— Дай руку, брат! — воскликнул Луи. — Я дал точно такую же клятву!
— Так вы хотите знать имя убийцы отца? — спросил Тома, положив руки на плечи братьев.
— О, еще бы! — закричали, вскочив, оба молодых человека.
— Это зависит только от вас, — промолвил Тома.
— Ты его знаешь? — воскликнули братья.
— Нет, но я знаю, кому оно известно.
— Кому? — в один голос спросили Жан и Луи.
— Кюре Шамбару, — ответил Тома.
— Кюре Шамбару?.. Объясни!
— Слушайте меня внимательно, — сказал Тома, — и припоминайте.
— Говори!
— Вчера утром господин кюре, спокойный, веселый, довольный, отправился в Тулузу.
— Да, — сказал Жан. — Я его встретил, он шел, читая молитвенник; увидев меня, он прервал чтение и спросил, по-прежнему ли мне не дает спать перестук мельницы Сен-Женис.
— Понятно, — заметил Луи, — это намек на малышку Маргариту.
— Конечно.
— Он должен был провести в Тулузе весь день, — продолжал Тома, — поскольку служанка не ждала его раньше шести.
— И что?
— В полдень он вернулся бледный, испуганный, заперся у себя, стонал, плакал и молился; в пять часов его видели коленопреклоненным на кладбище; в шесть его встретили без шапки в дождь и ветер; в семь часов, несмотря на уговор, он не пришел к нам; в восемь я вынужден был пойти за ним и привести его чуть ли не силой; в течение всего вечера он был опечален, расстроен, озабочен, а когда в одиннадцать часов принесли тело отца, он, зная, что вся семья нуждается в его утешениях, пренебрег долгом не только друга, но и священника и удалился тайком, не сказав никому ни слова, и с этого времени...
— Это верно, — отметил Жан, — он больше не приходил.
— Он в сговоре с убийцей? — вскричал Луи.