Каждый раз, когда в заполненную пылающей жидкостью чашу опускался серебряный ковш, на стенах вырисовывались невиданных цветов фигуры с незнакомыми очертаниями: от древних пророков с белыми бородами до карикатур, подобных тем, что заполняют стены мастерских, — это было похоже на войско демонов, являющихся нам во сне или толпящихся на полотнах Гойи. Безмолвие, мгла и холод, царившие за окном, только усиливали причудливость обстановки в комнате.
Стоит добавить, что при этих коротких вспышках света каждый из нас видел зеленовато-серые лица других, с застывшими и сверкающими, как карбункулы, глазами, бледными губами и впалыми щеками; но самым ужасным был вид гипсовой маски, слепок с лица нашего недавно умершего друга: она висела на стене, рядом с окном, и на три четверти освещалась вспышками горящего пунша, что придавало ей чрезвычайно насмешливое выражение.
Все люди, так же как и мы, обычно поддаются воздействию на них больших темных комнат — из тех, что описаны Гофманом и изображены Рембрандтом; каждый хоть раз в своей жизни ощущал беспричинный страх, непроизвольное волнение, охватывающее его при виде таинственных очертаний предметов в бледных лучах луны или в тусклом свете лампы; всякий, кто бывал в таких мрачных огромных помещениях в компании друзей, рассказывающих невероятные истории, помнит невольный ужас, испытанный им; покончить с этим очень легко — стоит только зажечь свет или изменить тему беседы, но никто не спешит это делать, ведь наши бедные сердца нуждаются в сильных переживаниях, будь то истинных или надуманных.
Итак, как мы сказали, в этот вечер нас было трое. Наша беседа не текла в каком-то определенном направлении, а перескакивала с предмета на предмет, отражая мысли двадцатилетних: то легкие, как дым наших сигарет, то веселые, как пламя пунша, то сумрачные, как усмешка гипсовой маски.
В конце концов мы умолкли. Сигары, повторяя движение наших голов и рук, казались тремя порхающими в темноте пятнами света.
Было очевидно, что первый, кто нарушит молчание и скажет что угодно, даже шутку, заставит испуганно вздрогнуть двух других, настолько каждый из нас был погружен в свои тревожные грезы.
— Анри, — обращаясь к художнику, заговорил тот, кто готовил пунш, — ты читал Гофмана?
— Еще бы! — ответил Анри.
— И что ты о нем думаешь?
— Мне его произведения кажутся просто восхитительными, но восхитительнее всего то, что он явно верит всему, о чем пишет. И если я читаю его вечером, то очень часто ложусь спать, не закрывая книгу и не осмеливаясь оглянуться по сторонам.
— Ты так любишь фантастику?
— Очень.
— А ты? — спросил он, обращаясь ко мне.
— Я тоже.
— Что ж, в таком случае я расскажу вам невероятную историю, приключившуюся со мной.
— Иначе этот вечер и не мог кончиться! Рассказывай!
— Это произошло именно с тобой? — уточнил я.
— Да.
— Рассказывай, сегодня я расположен поверить всему!
— Тем более что ручаюсь вам: именно я герой этой истории.
— Ну, тогда начинай, мы слушаем!
Он опустил ковш в чашу. Пламя понемногу стало гаснуть; мы оказались в полной тьме, и только наши ноги освещал отблеск огня в печи.
Наш товарищ начал свой рассказ.
— Однажды вечером, примерно год тому назад, погода была совсем как сегодня, такая же дождливая, холодная и сумрачная. У меня было много больных, и, покончив с последним визитом, вместо того чтобы, как обычно, заглянуть к Итальянцам, я приказал отвезти меня домой. Жил я на одной из самых пустынных улиц Сен-Жерменского предместья. Я очень устал и сразу же лег спать. Потушив лампу, какое-то время я развлекался, разглядывая тени, пляшущие на кроватном пологе от огонька моей сигары, потом глаза мои закрылись и я заснул.
Я проспал примерно час, когда почувствовал, что чья-то рука настойчиво меня трясет. Пробуждение было внезапным, как у человека, намеревавшегося спать долго, и я с удивлением посмотрел на ночного посетителя. Это был мой слуга.
«Сударь, — сказал он, — поднимайтесь поскорее! Вас зовут к умирающей молодой женщине».
«Где она живет?» — спросил я.
«Почти напротив; тот, кто пришел за вами, вас проводит».
Я встал, поспешно оделся, считая что позднее время и обстоятельства извиняют небрежность моего костюма, взял ланцет и пошел следом за провожатым.
Дождь лил сплошной стеной.
К счастью, нам надо было всего лишь перейти улицу. Особа, нуждавшаяся в моей помощи, жила в большом аристократическом особняке. Я пересек широкий двор, поднялся на несколько ступенек крыльца, прошел через вестибюль, где моего прихода уже ожидали слуги; меня проводили на следующий этаж, и вскоре я оказался в комнате больной. Это было большое помещение, обставленное резной мебелью черного дерева. Ввела меня туда только одна женщина: никто более за нами не последовал. Я прошел прямо к большой кровати со стойками, затянутой старинным роскошным шелком, и на подушке увидел восхитительную головку Мадонны, не снившуюся и Рафаэлю. Золотые волосы, словно поток Пактола, обрамляли лицо с ангельскими очертаниями; полуоткрытый рот позволял увидеть двойной ряд жемчужных зубов, глаза были полузакрыты, шея поражала белизной и чистотой линий; распахнутая рубашка позволяла увидеть красивейшую грудь, способную ввести в искушение святого Антония; когда же я взял ее руку, то вспомнил белизну рук Юноны, какой наделил ее Гомер. В этой женщине воплощался тип христианского ангела и языческой богини; все в ней говорило о чистоте души и пылкости натуры. Она могла бы позировать для образа как Девы Марии, так и сладострастной вакханки, могла бы свести с ума стоика и превратить атеиста в верующего; приблизившись к ней, я уловил исходящий от нее сквозь жар лихорадки таинственный женский аромат, сотканный из всех ароматов цветов.
Я застыл, забыв о том, что привело меня сюда, глядя на нее как на призрачное видение, не находя ничего подобного ни в своей памяти, ни в своих грезах, как вдруг она повернула голову ко мне, раскрыла свои огромные синие глаза и пролепетала:
«Я очень страдаю».
Однако ничего серьезного у нее не было. Одно кровопускание, и она будет спасена. Я взял ланцет, но, прикоснувшись к этой белой прекрасной руке, почувствовал, как моя рука дрогнула. Но все же долг врача во мне возобладал; я вскрыл ее вену, и чистая коралловая кровь потекла потоком. Больная лишилась чувств.
Я не хотел отходить от нее и продолжал стоять рядом, испытывая тайное блаженство от того, что жизнь этой женщины была в моих руках; я остановил ей кровь, постепенно она открыла глаза, поднесла к груди оставшуюся свободной руку, повернулась ко мне и посмотрела на меня одним из тех взглядов, что либо губит, либо спасает.
«Спасибо, мне лучше», — прошептала она.
Все вокруг нее так было напоено наслаждением, любовью и страстью, что я застыл на месте как пригвожденный, согласовывая каждый удар собственного сердца с биением ее сердца; прислушиваясь к ее еще слегка лихорадочному дыханию и говоря себе, что если и есть на земле что-то от Небес, то это, должно быть, любовь такой женщины.
Она заснула.
Я стоял на ступеньках перед ее кроватью, почти коленопреклоненно, как священник перед алтарем. Мягкий свет алебастровой лампы, висящей под потолком, падал на все окружающие предметы. Я был с ней один. Женщина, проводившая меня сюда, вышла сказать всем, что госпоже стало лучше и она ни в ком не нуждается. В самом деле, красавица в своем спокойствии и прелести походила на ангела, уснувшего со словами молитвы на устах. Я же просто сходил с ума.
Однако находиться в ее комнате всю ночь я не мог и потому в свою очередь вышел, стараясь не шуметь, чтобы не потревожить ее сон. Я оставил все необходимые распоряжения и дал обещание вернуться на следующий день утром.
Когда я вернулся к себе, воспоминания о ней не давали мне заснуть. Я думал о том, что любовь этой женщины должна быть нескончаемым восторгом, в котором соединены мечты и страсть, что сама она должна быть целомудренной, как святая, и страстной, как куртизанка. Я полагал, что она должна таить от всего мира сокровища своей красоты, а своему любовнику отдаваться обнаженной и всем своим существом. Эти мысли воспламеняли меня всю ночь, и под утро я был влюблен до сумасшествия.