Я повернул голову, пытаясь отыскать глазами того, кто звал меня. Он сидел у моей могилы, следя за моими движениями, руки его подпирали голову, усмешка кривила губы, взгляд был жуткий.
Меня охватил отчаянный страх.
«Кто вы такой? — спросил я, собирая все свои силы. — Почему вы разбудили меня?»
«Чтобы оказать тебе услугу», — ответил он.
«Где я?»
«На кладбище».
«Кто вы такой?»
«Друг».
«Оставьте меня в моем сне!»
«Послушай, — проговорил он, — ты помнишь свою земную жизнь?»
«Нет».
«Ты ни о чем не жалеешь?»
«Нет».
«Сколько времени ты спишь?»
«Не знаю».
«Я тебе скажу. Ты умер два дня назад, и твои последние слова были обращены к женщине, а не к Богу. Так что тело твое принадлежит Сатане, если он захочет его взять, понимаешь?»
«Да».
«Ты хочешь жить?»
«Вы Сатана?»
«Сатана или нет — это не важно. Ты хочешь жить?»
«В одиночестве?»
«Нет, ты ее увидишь».
«Когда?»
«Сегодня вечером».
«Где?»
«У нее дома».
«Согласен, — сказал я, пытаясь подняться, — говори: каковы твои условия?»
«Я не ставлю никаких условий, — сказал Сатана, — ты считаешь, что я не способен время от времени творить добро? Сегодня вечером она дает бал, и я тебя поведу туда».
«Тогда пойдем!»
«Пойдем!»
Сатана протянул мне руку, и я поднялся.
Описать вам, что я при этом испытывал, невозможно; единственное, что я могу передать словами, — это ощущение ужасного холода, пронизывающего все мои члены.
«Теперь иди за мной! — распорядился Сатана. — Сам понимаешь, я не заставлю тебя выходить отсюда через главные ворота, сторож тебя не пропустит, мой дорогой; тому, кто здесь оказался, уже не выйти! Поэтому иди за мной; сначала мы зайдем к тебе домой, чтобы ты переоделся, на бал ведь не пойдешь в таком наряде, тем более что это не бал-маскарад. Давай-ка завернись поплотнее в саван, ночь прохладна — ты можешь замерзнуть».
Он захохотал так, как смеется Сатана; я продолжал идти рядом с ним.
«Уверен, — не замолкал он, — что, даже оказывая тебе услугу, я все еще тебе не нравлюсь. Все вы, люди, не умеете ценить друзей. Я не то чтобы порицаю неблагодарность — ведь я сам придумал этот порок, и он один из самых распространенных, — но просто мне бы хотелось, чтобы ты не был таким грустным. Это единственное, в чем должна выражаться твоя признательность».
Бледный и холодный, как мраморная статуя, я шел за ним, словно приведенный в движение скрытой пружиной; в тишине было слышно, как мои зубы стучат от ледяного озноба, а кости скрипят при каждом шаге.
«Мы скоро дойдем?» — спросил я с усилием.
«Какой ты нетерпеливый! — заметил Сатана. — Верно, она очень хороша собой?»
«Как ангел».
«Ох, дорогой! — засмеялся он. — Следует признать, что в твоих словах явно не хватает деликатности: при мне ты говоришь об ангелах, а ведь я был одним из них; кстати сказать, ни один ангел для тебя не сделал ничего подобного тому, что делаю сейчас я! Впрочем, я тебя готов извинить, ибо человеку, умершему два дня назад, можно что-то простить. А кроме того, как я тебе уже говорил, сегодня вечером мне очень весело. То, что произошло на земле теперь, меня весьма позабавило. Я полагал, что с некоторого времени люди стали вырождаться, становиться более добропорядочными, но нет, они все те же, такие же, какими я их сделал. Знаешь, дорогой мой, редко бывает такой удачный день: со вчерашнего вечера только в Европе произошло шестьсот двадцать два самоубийства (причем среди совершивших его значительно больше молодых людей, чем стариков, а это особенно значимая потеря, ибо они умерли, не оставив потомства), две тысячи двести сорок три убийства, причем, повторяю, только в Европе, другие части света я не считаю — я в этом отношении подобен богатым капиталистам и не могу точно оценить свое состояние. Еще за этот день произошло два миллиона шестьсот двадцать три тысячи девятьсот семьдесят пять новых адюльтеров (впрочем, с учетом сезона балов это не так удивительно), тысяча двести судей оказались продажными — обычно их бывает больше. Но вот что меня больше всего порадовало: двадцать семь юных девушек, старшей из которых не было и восемнадцати, умерли с богохульственными словами на устах. Посчитай, дорогой мой, только из одной Европы за день я получил около двух миллионов шестисот двадцати восьми тысяч душ. А я не считаю фальшивомонетчиков, насильников и тех, кто занимается кровосмешением, — это мелочи. Итак, прикинь: в среднем около трех миллионов пропащих душ в день; это значит, что вскоре весь мир будет мой. Я буду вынужден купить рай у Бога, чтобы расширить ад».
«Понимаю твою веселость!» — пробормотал я, ускоряя шаг.
«Ты сказал это, — заметил Сатана, — мрачно и с сомнением. Ты испугался меня, столкнувшись со мной лицом к лицу? Я такой отталкивающий? Предлагаю тебе подумать, что стало бы с этим миром, если бы не я? Представь себе людей, наделенных только чувствами, которые сошли с Небес, и не испытывающих страстей, которые посылаю я. Да мир зачахнет от хандры, дружок! Кто придумал золото? Я! Игру? Тоже я. А любовь? Опять я! А предпринимательство? Я! Я! Просто не могу понять людей, питающих ко мне такую неприязнь! К примеру, ваши поэты твердят о чистой любви и не понимают, что, воспевая любовь-целительницу, они тем самым внушают стремление испытать губительную страсть; благодаря мне вас влекут к себе не женщины, подобные Непорочной Деве, а грешницы, подобные Еве. Вот ты, только что извлеченный мной из могилы, все еще хладный труп, все еще бледный мертвец, разве ты ищешь чистую любовь той, к которой я тебя веду? Да ничего подобного, ты жаждешь ночи, исполненной сладострастия! Видишь, грех пересиливает смерть, и если бы у людей был выбор, они предпочли бы вечную страсть вечному блаженству; разве то, что они готовы им рискнуть ради нескольких лет, насыщенных страстью, не доказывает это?»
«Мы скоро придем?» — спросил я, так как горизонт уже светлел, а мы почти не продвинулись.
«Ты все такой же нетерпеливый, — заметил Сатана, — я по мере сил своих сокращаю дорогу. Пойми, я не могу пройти через ворота: там висит большой крест, а крест для меня как таможня. Я часто подхожу к воротам с тем, что запрещено проносить, и меня останавливают, требуя, чтобы я осенил себя крестом, а я вполне способен на преступление, но не на святотатство; к тому же, как я тебе уже говорил, тебя там не пропустят. Если ты думаешь, что можно умереть и быть похороненным, а потом в один прекрасный день просто воскреснуть, то ты заблуждаешься, мой дорогой; если бы не я, тебе бы пришлось ждать всеобщего воскрешения, а это, поверь, будет не скоро! Иди за мной и успокойся: я обещал привести тебя на бал, и ты туда попадешь. Я всегда исполняю свои обещания, и мою подпись знают».
В иронии моего жуткого спутника было что-то роковое, и я цепенел от ужаса. Сейчас, когда я все это рассказываю вам, его слова все еще звучат в моих ушах.
Через какое-то время мы подошли к стене, перед которой, словно составляя лестницу, громоздились надгробия. Сатана поставил ногу на первое из них, а затем, вопреки своему обыкновению, пошел по священным камням и взобрался на гребень стены.
Я хотел пойти тем же путем, но мне было очень страшно.
Он протянул мне руку и сказал:
«Ничего опасного в этом нет, можешь ставить сюда ногу, это могилы людей знакомых».
Когда я оказался рядом с ним, он спросил:
«Хочешь, я покажу тебе, что делается в Париже?»
«Нет, пойдем!»
«Что ж, пойдем, раз ты так спешишь».
Мы соскочили со стены на землю.
Под взглядом Сатаны луна скрылась, словно молоденькая девушка, прячущаяся от наглых глаз. Ночь была свежа, все двери заперты, все окна затемнены; можно было подумать, что уже очень давно никто не ступал по земле, на которой мы очутились: все вокруг выглядело зловещим. Казалось, что, даже когда настанет день, никто не откроет двери, не высунет голову в окно, не нарушит тишину; у меня создавалось впечатление, что я иду по городу, вымершему столетие назад и покрытому листьями, по ненаселенной местности, используемой как кладбище.
Мы шли, не слыша ни звука, не встретив даже тени; долгая дорога вела через этот пугающий своим безмолвием и спокойствием город; наконец мы подошли к моему дому.