«Узнаешь?» — спросил Сатана.
«Да, — ответил я глухо, — войдем!»
«Подожди, я сейчас открою! Ведь и кражи со взломом придумал я: у меня есть вторые ключи от всех дверей, за исключением дверей рая, разумеется».
Мы вошли в дом.
Внутри царила та же тишина, что и снаружи. Это было ужасно.
Мне казалось, что я сплю. Я перестал дышать. Представьте себя вернувшимся в комнату, где вы умерли два дня назад; все ваши вещи на тех же местах, что и во время вашей болезни, но отмеченные мрачной печатью смерти и собранные так, чтобы никогда ваша рука не должна была их больше коснуться! И только большие часы рядом с кроватью, служившей мне смертным одром, были единственным жившим своей жизнью предметом, увиденным мной с той минуты, как я покинул кладбище. Они продолжали отсчитывать часы моего небытия, как некогда отсчитывали часы моей жизни.
Я подошел к камину, зажег свечу, чтобы убедиться в реальности происходящего, ибо все, что меня окружало, виделось в бледном фантастическом свете сквозь какую-то пелену моего внутреннего видения. Все оказалось настоящим; это была моя комната, я увидел портрет матери, которая по-прежнему улыбалась мне, открыл книги, которые я читал накануне смерти; только на кровати не было простыней, и все было опечатано.
Что касается Сатаны, то он уселся в глубине комнаты и принялся внимательно изучать «Жития святых».
Проходя мимо большого зеркала, я увидел себя в моем странном одеянии, обернутого саваном, бледного, с тусклыми глазами. Я усомнился в том, что неведомая могущественная власть возвратила мне жизнь, и поднес руку к сердцу.
Сердце не билось.
Я тронул лоб рукой, он был холодный, так же как и грудь; пульс не прослушивался, как и сердце; тем не менее я узнал все, что покинул, — значит, во мне жили только глаза и способность мыслить.
Ужаснее всего было то, что я был не в силах отвести глаз от зеркала и продолжал рассматривать свое изображение — мрачное, оцепеневшее, мертвое. Каждый раз, когда я шевелил губами, в зеркале отражалась безобразная усмешка трупа. Я не в состоянии был ни сдвинуться с места, ни закричать.
Послышалось мрачное шипение, которое в старых часах предшествует их бою, и прозвучало два удара; потом все стихло.
Через несколько мгновений раздался звон колоколов в одной из соседних церквей, потом в другой, в третьей.
Я увидел в углу зеркала Сатану, задремавшего над «Житиями святых».
Мне удалось отвернуться от зеркала, но напротив стояло еще одно, и у меня при бледном свете единственной свечи, озаряющей просторную комнату, возникло впечатление, что я тысячекратно отражаюсь и там и здесь.
Страх достиг предела, и я закричал.
Сатана проснулся.
«Посмотри, однако, — сказал он, показывая мне книгу, — с помощью чего пытаются привить людям добродетель! Это настолько скучно, что даже я заснул, я, бодрствующий шесть тысячелетий. Ты еще не готов?»
«Готов, — ответил я машинально, — вполне».
«Поторопись! — заметил Сатана. — Срывай печати, возьми одежду и, самое главное, золото, побольше золота; шкафы оставь открытыми, и завтра правосудие приговорит за взлом печатей несколько бедолаг — это будет моя небольшая прибыль».
Я стал одеваться. Время от времени я прикасался рукой ко лбу и груди: они оставались ледяными.
Уже готовый к выходу, я обернулся к Сатане.
«Мы пойдем к ней?» — спросил я.
«Через пять минут».
«А что будет завтра?»
«Завтра ты вернешься к обычной жизни, я ничего не делаю наполовину».
«Ты не ставишь никаких условий?»
«Никаких!»
«Пойдем же!» — произнес я.
«Следуй за мной!»
Мы спустились вниз.
Через несколько мгновений мы оказались рядом с домом, куда меня привели четыре дня назад.
Мы поднялись.
Я узнал крыльцо, вестибюль, прихожую. Люди толпились во всех проходах, ведущих в залу. Праздник слепил огнями, цветами, драгоценностями и женщинами.
Все танцевали.
При виде этого веселья я почувствовал себя воскресшим.
Я наклонился к Сатане, не покидавшему меня, и спросил его шепотом:
«Где она?»
«В своем будуаре».
Я подождал конца кадрили и пересек залу; в освещенных свечами зеркалах отразилось мое бледное, мрачное изображение, моя застывшая улыбка; но сейчас я был не один, вокруг меня толпились люди. Это был бал, а не кладбище, и ждала меня не могила, а любовь.
Мной овладело упоение; я забыл, откуда появился, и думал только о той, ради которой пришел.
Я увидел ее, подойдя к дверям будуара; она была прекраснее самой красоты, целомудреннее самой веры. Я замер в восхищении: ее ослепительно белое платье оставляло обнаженными руки и плечи. Скорее в своем воображении, чем в реальности, я увидел чуть заметный след на руке, оставленный ланцетом во время кровопускания. Когда я вошел, ее окружали какие-то молодые люди, они что-то оживленно говорили ей, но она едва слушала; неспешно подняв свои прекрасные глаза, наполненные чувственной истомой, она заметила меня, чуть помедлила, узнавая, очаровательно улыбнулась, оставила всех и направилась ко мне.
«Видите, какая я сильная?» — сказала она.
Заиграл оркестр.
«И чтобы вам это доказать, — продолжала она, беря меня под руку, — мы с вами сейчас будем танцевать вальс».
Она бросила какую-то фразу проходившему мимо нее человеку; я обернулся: рядом со мной стоял Сатана.
«Ты сдержал свое слово, — сказал я ему тихо, — спасибо, но я хочу эту женщину, сегодня же ночью».
«Она будет твоей, — ответил Сатана, — однако вытри лицо, у тебя червь на щеке».
Мой спутник исчез, а я почувствовал, что холод еще сильнее сковал меня. Словно для того, чтобы вернуться к жизни, я сжал руку той, к которой пришел из глубины могилы, и увлек ее в залу.
Это был головокружительный вальс, когда все вокруг исчезает и видишь только свою партнершу и чувствуешь кольцо ее рук, когда ваши дыхания смешиваются, а груди соприкасаются. Я танцевал, не сводя с нее глаз, а ее улыбающийся взор казалось говорил мне: «Если бы ты знал, какие сокровища любви и страсти я могу подарить своему любовнику. Если бы ты знал, какое наслаждение сулят мои ласки, сколько огня в моих поцелуях! Тому, кто полюбит меня, я отдам всю красоту своего тела, все помыслы своей души — ведь я молода, притягательна, красива!»
Мы отдались танцу и кружились в его сладострастном стремительном вихре.
Это длилось долго; когда музыка смолкла, мы продолжали танцевать одни.
Она упала в мои объятия, грудь ее вздымалась, она приникла ко мне своим по-змеиному гибким станом, и ее огромные глаза яснее, чем губы, говорили мне: «Я люблю тебя!»
Я увлек ее в будуар, где мы оказались одни; комнаты опустели.
Она опустилась на козетку, полузакрыв глаза от усталости, словно в истоме любви.
Я склонился над ней и прошептал:
«Если бы вы знали, как я вас люблю!»
«Я знаю, — послышалось в ответ, — и я тоже вас люблю».
От этого можно было обезуметь.
«Я отдам жизнь за час любви и душу за ночь», — произнес я.
«Послушай, — сказала она, открывая дверь, скрытую стенным ковром, — сейчас мы останемся вдвоем, жди меня!»
Она слегка подтолкнула меня, и я оказался один в ее спальне, освещенной алебастровой лампой.
Воздух вокруг был напоен таинственным чувственным ароматом — описать его невозможно. Мне было холодно, я сел у огня, глядя в зеркало на свое по-прежнему бледное лицо. Я слышал стук экипажей, удаляющихся один за другим; наконец отъехал последний и наступила мрачная и торжественная тишина. Мной снова постепенно овладевал страх, я не осмеливался оглянуться, холод словно сковал меня. Я удивлялся, что она не идет, считал минуты — все было безмолвно. Я прижал локти к коленям и закрыл руками голову.
Я вспомнил о своей матери, понимая, что в эту минуту она оплакивает своего умершего сына; я был в ее жизни всем, но сам я подумал о ней только сейчас. Передо мной, как радостный сон, встали дни моего детства. Я думал о том, что всегда, когда нужно было перевязать рану, утишить боль, я прибегал к помощи матери. А сейчас, когда мне предстояла ночь любви, ее ждала бессонная ночь, одинокая, безмолвная, наполненная мыслями обо мне, среди предметов, каждый из которых напоминал обо мне. Думать об этом было невыносимо: я почувствовал угрызения совести, слезы подступили к моим глазам. Я поднялся, взглянул в зеркало и за своим изображением увидел бледную белую тень, пристально глядевшую на меня.