— Да поможет нам святой Иаков! — воскликнул юноша при виде этого препятствия. — Боюсь, Феррандо, что наш переход был бесполезен; единственное, что нам остается, — найти какую-нибудь яму, где можно будет провести ночь.
— Почему, монсеньер? — спросил тот, к кому были обращены эти слова.
— Только Харон решится в такую погоду плыть через этот адский поток; поэты назвали его Гвадалквивир, но ему бы больше подошло название Ахеронт!
— Возможно, вы ошибаетесь, государь; мы достаточно близко от этого дома, чтобы там услышали наши голоса; несомненно, пообещав награду и объяснив, кто вы...
— О, клянусь белыми руками Марии! — воскликнул дон Педро (ибо светловолосый высокий юноша был не кто иной, как король Кастилии). — Будь осторожен, Феррандо; там может быть какой-нибудь приверженец моих братьев-бастардов: его гостеприимство сулит мне могилу, а за мою кровь он получит вдвое больше того вознаграждения, какое я ему предложу! Нет, нет, Феррандо! Ради спасения твоей души — ни слова ни о моем сане, ни о моем богатстве.
— Повинуюсь, государь! — с почтительным поклоном сказал Феррандо.
— А впрочем, это и не требуется, — воскликнул дон Педро, — поскольку, да простит меня Господь, от берега отделилась лодка!
— Вот видите, ваше высочество, вы слишком плохо думаете о людях.
— Наверное, потому, что сужу по своему окружению, Феррандо, — засмеялся король, — и должен признать, что за некоторым исключением это не самая лучшая часть человечества.
То ли Феррандо в глубине души был согласен с королем, то ли не нашел, что ему ответить, но он промолчал, не сводя глаз, так же как и дон Педро, с приближающейся лодки: в любую секунду она могла быть опрокинута потоком или сломана вырванными из земли и плывшими по течению деревьями. В лодке находился человек лет сорока-сорока пяти с грубоватым, но честным и открытым лицом; примечательно, что, несмотря на подстерегающую его опасность, он греб с таким самообладанием и такими ровными движениями, что в нем сразу можно было увидеть одну из тех мужественных и хладнокровных натур, которыми наделены лишь немногие избранные, крепко закаленные души: в зависимости от того, где Бог определил им родиться, внизу общественной лестницы или вверху ее, они вызывают восхищение деревни или империи. Он продвигался медленно, но, тем не менее, с силой и ловкостью, и король дон Педро, большой ценитель всякого рода физических упражнений, смотрел на это с удивлением. Оказавшись в нескольких шагах от берега, лодочник перепрыгнул отделявшее его от суши пространство с присущей горцам уверенностью и гибкостью, за веревку подтянул лодку к самому берегу и, указывая на нее рукой, сказал самым естественным тоном, как будто он не рисковал только что своей жизнью:
— Садитесь, монсеньеры!
В его голосе слышалась почтительность, но не было и тени угодливости.
— А наши лошади? — спросил дон Педро. — Что делать с ними?
— Они поплывут за нами; если вы укоротите поводья, то сможете помочь им держать голову над водой и переправа вовсе не будет для них опасной.
Дон Педро и Феррандо последовали совету горца и, невзирая на тысячи подстерегающих их опасностей, благодаря проявленным лодочником сноровке и силе, без всяких происшествий добрались до противоположного берега. Как только лошади вступили на землю, проводник, следуя впереди, чтобы показывать дорогу, провел дона Педро и Феррандо по пологой тропинке к дому, служившему в течение последнего часа целью их устремлений. Перед домом стоял в ожидании двадцатилетний юноша; он принял лошадей и повел их в сарай.
— Кто этот парень? — спросил дон Педро, следя за тем, как тот удалялся.
— Мой сын Мануэль, монсеньер.
— Как же он отпустил в такой опасный путь отца одного, а сам остался ждать?
— Не прогневайтесь, монсеньер, — ответил горец, — его не было дома; как только я услышал первый звук вашего рога, я отправил сына в Кармону за едой; я знал, что сегодня в соседнем лесу была большая облава, догадался, что вы ее участники, сбившиеся с пути, и, понимая, что вы умираете с голоду, решил запасти для вас что-нибудь получше того, чем обычно довольствуются в хижине бедного горца; Мануэль, скорее всего, вернулся только что. Если бы он был здесь, я бы не пустил за вами его одного, да и сам бы не отправился без него: мы бы поплыли вместе.
— Как тебя зовут? — поинтересовался дон Педро.
— Хуан Паскуаль, к вашим услугам, сеньор!
— Знаешь, Хуан Паскуаль, — заметил король, — мне бы хотелось иметь побольше таких слуг как ты, поскольку ты славный малый!
Хуан Паскуаль поклонился с видом человека, принимающего заслуженную похвалу, и, указав на дверь хижины, предложил путникам войти.
Они обнаружили заботливо накрытый хозяйкой стол и разожженный очаг; это доказывало, что Хуан Паскуаль подумал о самом серьезном в таких обстоятельствах: о холоде и голоде.
— Эта одежда весит по меньшей мере сотню фунтов, — заметил дон Педро, стягивая с себя плащ и кидая его в угол комнаты, — и если его выжать, то, мне думается, воды хватило бы на неплохую пытку достойного Альбукерке, не будь он достаточно предусмотрительным, чтобы сбежать в Лиссабон, к королевскому двору.
— Не сочли бы вы возможным воспользоваться одеждой моей или моего сына, монсеньеры? — спросил Паскуаль. — Она, конечно, грубая, но сейчас подойдет вам больше, чем та, что на вас, а ваша тем временем просохнет!
— Сочтем ли мы возможным?! Еще бы, черт побери, достойный хозяин! От такого предложения никогда не откажется ни один промокший охотник! Давай поскорее одежду! Признаюсь тебе, ничто не привлекает меня больше, чем этот ужин, и мне не терпится переодеться как можно скорее, а вернувшись к столу, воздать ему должное.
Хуан Паскуаль открыл дверь маленькой комнатки, где пылал очаг и стояла приготовленная кровать, вытащил из сундука белье и одежду, положил все это на скамью и оставил своих гостей одних; оба охотника тотчас же занялись своим туалетом.
— Ну, как ты считаешь, Феррандо, — спросил дон Педро, — если бы я назвал свое имя, меня бы приняли лучше?
— Возможно, — отвечал придворный, — наш хозяин проявил бы большую почтительность, но не большую сердечность.
— Именно эта сердечность меня так привлекает. Во время моих путешествий инкогнито я часто извлекал пользу от мнений, свободно высказываемых незнакомцу, а от лести, расточаемой королю, нет никакого толка. Я хочу разговорить этого славного человека, Феррандо!
— Это нетрудно, государь, и я заранее уверен, что вы можете полагаться на его искренность. Впрочем, ваше высочество, ничего, кроме похвал, вы и не можете услышать.
— Допустим, — отвечал дон Педро.
Закончив свой туалет, они вошли в комнату, где их ждал ужин.
— В чем дело? Почему только два прибора на столе? — выразил удивление дон Педро.
— А вы полагаете, что могут появиться ваши спутники? — спросил Паскуаль.
— Боже сохрани! Разумеется, нет! А разве вы и ваша семья ужинали?
— Нет еще, монсеньер, но таким бедным людям, как мы, не пристало садиться за один стол со столь знатными сеньорами. Мы будем вам прислуживать, а сами поужинаем потом.
— Клянусь святым Иаковом! Мой добрый хозяин, я ни за что на это не соглашусь! — воскликнул дон Педро. — Ты и твоя жена сядете за стол вместе с нами, а твой сын будет нам подавать, и это вовсе не потому, что я хочу подчеркнуть различие между нами и им, а потому, что он младший и обязанность младшего — прислуживать старшим. Послушай, Мануэль! Я тебя назначаю своим виночерпием и хлебодаром, согласен?