Моя тетушка, Эдит Тэйлор, как раз была в кино на Высокой, когда звуки пианино в оркестровой яме (показывали У.С. Харта) потонули в нарастающем топоте ног, а над топотом вздымался несмолкаемый крик. Пожилой мужчина рядом с ней что-то забормотал, выскочил из кресла и припустил рысцой к выходу. Это спугнуло всех: через мгновенье зрители столпились в проходах. "Пожар!" — завопила дама, которая весь век прожила в ожидании, что сгорит в театре — но голоса снаружи были громче и яснее: "Плотину прорвало!" — закричал кто-то. "На восток!" — взвизгнула низенькая женщина перед моей тетушкой. И они рванулись на восток — толкая, давя, хватая друг друга, сбивая женщин и детей, выкатывались, истрепанные, из зала и разбегались по улице. А в кино Билл Харт продолжал нести с экрана какой-то отчаянный вздор, а храбрая пианистка наяривала: "Греби! Греби! Греби!", а потом: "В моём гареме". На улице бурлил поток, проносясь мимо мэрии: кое-кто карабкался на деревья, а одна женщина даже забралась на статую "Мои сокровища", откуда бронзовые фигуры Шермана, Стэнтона, Гранта и Шеридана взирали с холодным безразличием на ошалевший город.
"Я побежала по Штатной на восток до Третьей, а по Третьей до Городской, а по Городской — на восток, — писала мне тетушка Эдит. — Посередине улицы меня обогнала поджарая дама с суровым взглядом и решительным подбородком. Несмотря на крики, я еще толком не сообразила, в чем дело. Я старалась держаться наравне с той дамой, а это стоило мне немалых усилий, потому что, хотя даме было под шестьдесят, она оказалась прекрасной бегуньей в отличной форме. "Что случилось? — спросила я, задыхаясь. Она быстро глянула на меня, а потом опять вперед и прибавила ходу. "Не спрашивайте у меня, спросите у Господа!" — ответила она.
Я так выдохлась, пока добежала до авеню Гранта, что доктор Мэллори — ты помнишь доктора Мэллори, похожего на Роберта Браунинга? — да, доктор Мэллори, которого я обогнала на углу Пятой и Городской, теперь обогнал меня. "Настигла!" — крикнул он, и я была уверена, что она (а кто "она", я понятия не имела) нас действительно настигла, потому что слова Мэллори всегда так убедительны. Я не понимала, что он имел в виду — только потом узнала: за ним бежал мальчик на роликах, и шум роликов казался ему шипением настигающей воды. Мы, наконец, добежали до женской школы на углу Пасторской и Городской, и тут он рухнул в предощущении, что холодные пенные волны Сайото сейчас окатят его и унесут в небытие. Мальчишка на коньках прошуршал мимо, и тут доктор Мэллори, наконец, сообразил, от чего он всё время убегал. Глянув назад на улицу и не обнаружив ни малейших признаков воды, он, тем не менее, передохнув, вскочил через пару минут и снова затрусил на восток. Он догнал меня на авеню Огайо, где мы оба перевели дыхание. Мимо нас пробежало человек, пожалуй, семьсот. Смешно сказать, но все были пешие: ни у одного не хватило смелости задержаться хоть на минуту и завести свою машину.
Тогда, кажется, все машины надо было еще заводить ручкой, так, наверно, поэтому".
Наследующий день город занимался своими обычными делами, будто ничего не случилось, но на счет шуточек — Боже упаси! Только года через два с лишком можно было обиняком упомянуть плотину в разговоре. И даже теперь, двадцать лет спустя, еще много тех, кто вроде доктора Мэллори, хранят каменное молчание, если кто-то ненароком намекнет в разговоре на тот День Великого Дёра.
И еще ночные ужасы
Одно из происшествий, которое прежде других приходит мне на ум, когда я обращаю взор вспять к своей юности, это то, что случилось в ночь, "когда папа стал Биллом". Вы скоро поймете, почему я и другие члены нашего семейства вспоминаем о происшествии только этими словами. Жили мы тогда в Колумбусе, штат Огайо, по Лексингтон авеню, 77. В первые годы девятнадцатого века Колумбус победил Ланкастер в борьбе за положение столицы штата большинством всего в один голос, и с той поры ему вечно чудится, что кто-то дышит в затылок: такое вот странное состояние муниципальных умов, как, впрочем, и умов рядовых граждан. Колумбус — это такой город, где может случиться что угодно, и где что угодно действительно случалось.
Папа спал в комнате на втором этаже рядом с комнатой моего брата Роя, которому тогда было около шестнадцати. Папа обычно ложился в полдесятого, а вставал в пол-одиннадцатого в знак протеста против патефона "Виктрола", на котором мы, трое мальчишек, гоняли до обалдения Нэта Уиллса: "Кто мрачную тайну откроет, как умер наш преданный пёс…". Мы крутили эту пластинку столько раз, что иголка заездила ее чуть не насквозь, застревала в бороздке и без конца повторяла: "жрал мясо подохшей коняки, жрал мясо подохшей коняки, жрал мясо подохшей коняки". Эти неотвязные повторы и поднимали папу с кровати.