Рассказы

   -- Здесь мои хозяева-то живут?

   -- Здесь, здесь! -- высовывая из-за угла печки лицо и ласково улыбаясь, проговорила Иринья. -- Ишь ты, как позаботилась, как раз к чаю; вот и славно... раздевайся-ка.

   -- Позаботишься... -- сказала работница приятным грудным голосом. -- Нанялся человек -- продался; надо дела делать.

   Она оглянула избу, отыскивая место, куда бы ей положить свой узел, и сунула его на полати. Потом она сняла платок и кофточку и тоже убрала их. Влас и только что проснувшиеся и забравшиеся за стол ребятишки, восьмилетний Мишутка, здоровый, красивый, похожий лицом на отца, и четырехлетняя Дунька, глядели на нее во все глаза. По лицу ей можно было дать лет двадцать пять. Оно было довольно правильное и налитое, как яблоко. Красные, без морщин губы, дрожащие тонкие ноздри. На низком гладком лбу красиво поднимались черные брови. Из-под ситцевой прямой накидки обрисовывалась высокая грудь, но Власу она не понравилась. "Больно мешковата, -- подумал он, -- верно, неповоротень". Однако постарался быть с ней поласковей и проговорил:

   -- Ну, как звать-то тебя?

   -- Сидора.

   -- Эко имечко-то! -- невольно усмехнулся Влас.

   -- Какое поп дал.

   -- Ну, Сидора, не ходи близко забора, садись за стол, -- пошутил Влас.

   Сидора усмехнулась как-то одним боком и проговорила:

   -- Нанималась работать, а как пришла, так прямо за стол, словно бы это не дело.

   -- Ну и работы дадим, небось, -- погрозил Влас.

   -- Я работы не боюсь, -- совсем просто, без всякой хвастливости проговорила Сидора и села за стол.

   -- Да без череду и не заставим, -- как бы желая ее успокоить, тоже подсаживаясь к столу, проговорила Иринья. -- Что люди, то и ты; во всякий след бегать не придется. Лошадей в стадо свесть у нас есть вон малый; попить в поле он тоже принесет; коров я сама дою и дома и на полднях.

   -- На полдни-то и я схожу, -- сказала Сидора, наливая в блюдечко чай.

   -- Нет, зачем же! Нешто что не поздоровится, сохрани бог, а то у меня ног, что ль, нет; я ведь не старуха; мне всего тридцатый год. А тебе какой?

   -- Мне двадцать девятый.

   Влас и Иринья в одно время взглянули в лицо работницы: их удивило то, что Сидоре двадцать девятый год: по виду ей было с чем-нибудь за двадцать. Иринья сравнила ее с собой и невольно вздохнула: она позавидовала ее здоровью и свежести.

   -- Сколько ж ты годов замужем? -- спросила она.

   -- Пятый год.

   -- Муж-то, стало быть, моложе тебя?

   -- На четыре года моложе.

   -- Он ничего, что ты вот старше-то?

   -- А что ж ему?

   -- Ты еще не рожала?

   -- Ни разу.

   Иринья вздохнула опять.

   -- А мы-то с первых годов начали, вот от того-то скоро и состарились.

   -- Ну, ты, старуха! -- пошутил Влас и опять перевел глаза на работницу.

   Он следил, как она принимается за чай, кусает сахар. Хотя она и сразу налила себе чашку, но пила его без видимого удовольствия. "А может, она есть хочет", -- мелькнуло вдруг в голове Власа, и он проговорил:

   -- Ты бы закусить чего дала!

   -- Я не знаю чего.

   -- Хоть свининки солененькой.

   -- Пожалуй, принесу.

   Работница не выказала особого удовольствия и при еде. Она всех вперед накрыла чашку и полезла из-за стола.

   -- Что ж ты, пей!..

   -- Не хочется...

   И она, взявши в руки полотенце, сейчас же стала перемывать посуду; спросила, когда у них выносят поросятам, чем поят телят, когда будут запахивать. Ей это объяснили. Убравши посуду, Сидора оправила платок на голове и проговорила:

   -- Ну, теперь что делать?

   -- Пойдем дрова рубить.

   -- Ну, так пойдем, -- сказала Сидора и стала одеваться.

II

   День обещал быть ясным. Солнце поднималось на безоблачное небо и распаривало влажную землю. От земли поднимались испарения и стояли в низких местах легким туманом. На высоких местах воздух дрожал, и в глубине его заливались жаворонки; сверкали, чирикая, недавно прилетевшие ласточки; кишели вызванные теплом толкушечки; гудели пчелы, пытаясь взять первую взятку с покрытых золотистым пухом вербочных барашков и на распустившихся шишечках срубленной ольхи, лежавшей в куче дров, -- на ветлах. Дышалось так легко, и теплота ласкала со всех сторон. Никогда с таким удовольствием не делалось дело. Влас, сверкая топором, рубил дрова проворно и ловко. Сидора не отставала от него. Она сбросила шаль и кофту и, легко взмахивая топором, ловко перерубала толстые сучья. Влас работал сначала молчком. Он не любил бабьих разговоров и удивлялся, как это они всегда находили материал для бесед; ему гораздо приятнее было что-нибудь думать про себя. На этот раз ему пришлось изменить своему обыкновению и завести разговор. Ему неловко было на первых порах быть букой перед Сидорой: он боялся, чтобы она не сочла его очень нелюдимым, и он спросил ее:

   -- А в вашей деревне дрова-то вольные?

   -- Нет, горевые...

   -- Почему ж, лесов нет?

   -- Были и леса, да вывелись, одни пни торчат.

   -- Сами мужики вывели?

   -- Известно сами, а то кто ж?

   -- Небось у вас в деревне стройка хорошая?

   -- У кого как, -- у кого хорошая, а у кого развалилась.

   -- Лес-то небось на стройку шел?

   -- На стройку, да не самим. На белом свете так ведется, что сапожник без сапог, портной без одежины, а у кого леса много, тот без стройки.

   -- Неш нехозяйственный народ, а то стройку-то все бы можно завесть.

   -- А где он, ваш брат, хозяйственный-то? Може, из десяти один, а то все ни богу свечка, ни шуту кочерга.

   -- Ну, ты уж очень... Мало ль и хозяйственных мужиков; кем же и деревня-то стоит, как не мужиками.

   -- Стоит, да как; если бы по-настоящему, неш бы так надо стоять? Наш вон лес-то, говорят, большие тыщи стоил, а мужики так свели его, что все сквозь руки прошло, -- и лесу нет, и нужды не поправили.

   -- Може, они пьянствовали, -- так это конешно.

   -- И пьянствовали немного, -- ни один леший не опился, а продавали его по корешочку, да так весь и продали. А по-настоящему-то его продать бы сразу, и конец делу, охватил деньги и командуй ими, а они этого не могли.

   -- Неужели у вас и с рассудком людей нет?

   -- Есть два-три человека, да что ж они могут; тех-то ведь сила, ну они и повернули.

   Власу захотелось пошутить, и он проговорил:

   -- Ну, бабы на сходку бы вышли, може, они бы вразумили?

   -- Послушаете вы баб: у вас криво, да прямо, а бабья прямота кривой кажется, -- дело известно.

   -- Ну, и у баб тоже прямоты много: визгу много, а толку мало.

   -- Это вам так думается.

   -- Не думается, а в самом деле; допусти бабу к какому-нибудь делу, она налокочет, налокочет -- в мешок не покладешь, а до дела не доберется.

   -- А ваш брат этим не грешен? Выйдут на сходку: и дело-то плевое, а наорут, нашумят, переругаются друг с другом, шут их побери! И в доме также: другой считает себя распорядителем, а какой он распорядитель: наработают ему, а он поедет куда да пропьет; а неш баба проживет дом? Слышал ли ты когда, что вот такая-то баба весь дом свела, а мужики сплошь да рядом.

   -- Бабе такой воли нет, а то бы она рукавами растрясла. Знаем тоже вашу сестру.

   -- Кто это так устроил-то, -- мужики. А если бы бабам дали такую праву?

   -- Значит, старики-то были не дураки, знали, отчего так установили.

   -- Какие старики: были хорошие, а были такие же, как и молодые.