Тут зашептала и река: как любовь… ты чувствуешь… ты чувствуешь… как любовь…
Впрочем, может быть она шептала совсем о другом. Но Маргерит казалось, что она нас подслушивает.
Внезапно послышались шаги, они приближались к нам. И яркий свет фонаря полоснул по глазам: патруль!
Ловили несовершеннолетних девчонок, которые по ночам цвели в объятиях солдат, как цветы в парке. Но Маргерит показалась начальнику патруля достаточно взрослой. И мы уже собрались было уйти, как что-то в Маргерит вдруг привлекло его внимание. Думаю, ее косметика. Наши девушки так сильно не красятся. А фельдфебели иногда вовсе не такие тупицы, какими выглядят. Он потребовал ее паспорт. Маргерит даже бровью не повела.
— Так я и знал, — сказал он, — Француженка! Эк, размалевалась.
Маргерит не шелохнулась. Я что я мог сделать? Фельдфебель записал мою фамилию, и мы с Маргерит снова остались одни.
Я знал, что теперь мне не вырваться из казармы по меньшей мере недели четыре. Не говоря уж о других взысканиях. Я помолчал, собираясь с мыслями, но ничего путного так и не надумал и просто выложил Маргерит все, как есть.
— Тебя не будет четыре недели? О, в таком случае все кончено, да, все. Ты просто трус. Я разве струсила? Может, я затряслась от страха? А ты дашь запереть себя на четыре недели? Ха! У тебя вовсе нет храбрости. Ты не любишь меня. Да, не любишь.
Никакие доводы не помогали. Маргерит считала, что я просто слишком труслив, чтобы верхом перемахнуть через забор. Она не догадывалась о множестве всевозможных хитроумных рогаток, делавших это неосуществимым. А я думал об этих четырех неделях и не мог выдавить из себя ни слова. Немного помолчав, она принялась за свое:
— Так ты не придешь? Целых четыре недели? Да?
— Я не смогу, Маргерит.
Ну как ей еще объяснить?
Но для Маргерит этого было мало.
— Хорошо! Очень хорошо! Знаешь, что я сейчас сделаю?
Откуда ж мне было знать!
— Сейчас я пойду домой и умоюсь. Хорошенько умоюсь. Да. А потом снова наведу красоту и найду себе нового возлюбленного. Вот! Ah oui!
И ночь поглотила ее. Раз и навсегда.
Я одиноко брел к казарме, и мне хотелось плакать. Я даже попробовал и закрыл лицо руками. От рук исходил таинственный запах: Франция. И я решил, что сегодня вечером не стану их мыть.
Заплакать не удалось. Из-за сапог. Они бесстыдно, предательски скрипели при каждом шаге: mon petit chou… Мой маленький кочанчик… Mon petit chou…
«А все ты, огромный глупый кочан, — злобно усмехнулся я, глядя на луну. — Если бы не твое бесстыдное сияние, патруль нипочем бы не заметил, как она размалевалась».
Писатель
Перевод Н. Ман
Писатель должен дать имя дому, который все строят сообща. И отдельным помещениям тоже. Комнату больного он должен назвать «скорбной комнатой», чердачную комнату «открытой ветру», а подвал «сумрачным». Он не вправе назвать подвал красивым.
Если ему не дают карандаша, он должен впасть в отчаяние. И должен попытаться выцарапать на стене обратным концом ложки, как в тюремной камере: это мерзкая дыра. Если он, в своей беде, этого не сделает, он не писатель. Его надо отослать в дворницкую.
Если его письма читают в других домах, там должны говорить: «Ага! Вот каковы они в этом доме». Несущественно, пишет он длинно или коротко. Он должен писать удобочитаемо. Ему дается право занимать в доме чердачную комнатушку. Оттуда открываются безумнейшие виды. Безумно, это прекрасно и грозно. Там, наверху, одиноко. И там всего холоднее и всего жарче.
Если каменотес Вильгельм Шредер посетит писателя в его чердачной комнатушке, у него возможно закружится голова. Писатель не должен обращать на это внимание. Господину Шредеру следует привыкать к высоте. Она пойдет ему на пользу.
Ночью писатель может глазеть на звезды. Но горе ему, если он не чувствует, что его дом в опасности. Тогда он должен трубить, покуда у него не лопнут легкие.